Дети-эмигранты. Живые голоса первой русской волны эмиграции 1918-1924 - Коллектив авторов Страница 22

Число детей, пошедших на войну в силу первых трех причин, по сравнению с четвертой, совершенно незначительно. Мы, понятно, должны верить положительным и отрицательным самохарактеристикам детей в равной мере, так как самооговоры детей так же возможны, как и похвальба. Тем более что многие мальчики явно не понимают и не считают, что они себя оговаривают, делая некоторые признания, и эти свидетельства тоже могут быть отнесены к похвальбе, хотя и нездоровой. Не будем останавливаться на тех причинах участия, которые мы иллюстрировали уже выше. Свидетельства о них столь значительны, что привести их целиком нет возможности. Ребенок, горящий патриотизмом, идущий в армию только потому, что в этом он видит свой детский долг (!) перед Россией, – как бы мы ни осознавали его действия, – явление глубоко волнующее, знаменательное и бесконечно красивое [49].

«Увидя солдата с погонами, я плакал от радости, и в ту же минуту я решил во что бы то ни стало поступить в отряд. На другой день я отправился к командиру отряда, полковнику Дроздовскому, просить, чтобы он взял меня к себе, он мне отказывает, говоря, что я еще маленький. Я решил без его разрешения поступить в отряд, зная, что он меня во время похода не выгонит».

Неудержимо летели они на зарево пожара, окрыленные только любовью к России, часто опаляя свои детские крылья. В нескольких словах об этом не скажешь. Огромное большинство детей, и по их признаниям и как видно из содержания их рассказов, не по личным соображениям брали на свои плечи непосильную ношу.

«Было больно и хотелось кричать: “Спасите”. Наконец пришли добровольцы… Россия зовет! – Я слышал ее призывный голос и повиновался ему – со счастливой улыбкой взял в свои слабые руки винтовку. С радостным лицом… шли мы в бой… провожаемые родными… И трижды проклят тот, кто не сумел оценить нашей любви, кто не сумел поступиться своими предрассудками ради величия России».

Обратимся к другим причинам. Потеря родителей и дома. Вот характерное и исчерпывающее свидетельство. Оно достаточно ясно, чтобы его не комментировать.

«Я сел на пароход, поехал в Севастополь… Приехали в Новороссийск. Все мы жили в кинематографе. Через неделю я пошел на вокзал, влез на крышу вагона и поехал в Екатеринодар; там не знал, что делать, т. к. денег не было, и около трех дней ничего не ел. Наконец решился, стыдно вспомнить, но что же делать, стащил в одной лавке булку, в другой колбасу и съел все это под забором. Ночевал на вокзале. Екатеринодар надоел. Поехал в Ростов, опять на крыше. Там опять нечего было есть – продал свою шинель. Но ее хватило ненадолго. Потом, шатаясь по городу, прочел: “N-ские уланы зовут под свой родной штандарт” и адрес. Я пошел записываться».

Как бы ни был незначителен (по числу сочинений) в них представленный элемент мести, мы должны остановиться на этом вопросе длительнее. Здесь, понятно, приходится различать несколько разноценных моментов. Если юноша пишет о жажде мести, или намерении мстить, или долге мести за убитых родителей, братьев, сестер, родину и т. д., то мы вправе предположить, что это переживание еще не глубоко его коснулось. Совершенно иное, когда он рассказывает о том, как он мстил: то отдавая себе отчет, то не отдавая, то совершенно спокойно повествуя о своих действиях, как о своем естественном праве или даже обязанности, то горько и с болью каясь в совершенном.

Вот образцы словесных намерений.

«Загорелось сердце, хотелось подойти, ударить, убить, но приходилось только молчать и смиряться».

«Я поклялся – мальчишка – отомстить им».

«В этот момент у меня явилось желание мести, мести ужасной. Я готова была сама убить тех, кто убил моих братьев».

«С тех пор я ненавижу большевиков и буду мстить им за смерть отца, когда вырасту большой».

«Коммунисты всячески издевались над моими родителями, и когда я об этом узнал, то решил мстить им до последнего».

«Утешаю себя мыслью, что когда-нибудь отомщу за Россию, и за Государя, и за русских, и за мать, и за все… что было мне так дорого. Как “они” глупы. Они хотели вырвать из души… людей то, что было в крови, в душе, в сердце. Не удастся им это, дорого заплатят они за свои подлые, гнусные дела. Наш час пришел».

«После ранения он [50]много страдал, особенно на перевязках, часто бредил и в бреду ругал большевиков, говорил, что если выздоровеет, то отомстит им. Когда на его огороде поспел один огурец, я ему его принес. Он очень обрадовался. Долго он мучился и умер. Когда вырастем я и брат [51], то сможем отомстить за него. Буду драться с ними до тех пор, пока не потеряю и свою жизнь, которая теперь мне недорога».

Вот рассказы не о намерениях только, а об уже совершенном детьми.

«Я по примеру своих товарищей поступил в армию. Я горел желанием отомстить большевикам за поруганную родину».

«Здесь приходилось неоднократно ловить комиссаров… я мстил им как мог».

«Я очень был ожесточен… Но после я им доказал, не менее взрослого человека».

«Я видел крушение большого поезда и радовался, что так много врагов погибло».

«Это были большевики, которые грозили моей смерти… я пошел в станичное управление и доложил атаману. Они были взяты и покончены. Я получил небольшую награду, которая помогла мне в отношении к оружию. Я бы написал многие вещи, но мала моя размысленность, да и места мало».

Вот еще два признания.

(1). «Злоба против большевиков-убийц и разрушителей вспыхнула с необъятной силой; месть закипела в крови. Я решил поступить в добровольческий отряд и поступил. Одна мысль занимала меня – отправить как можно больше ненавистных мне “борцов за свободу”. С трепетом прижимал винтовку к плечу и радовался, когда видел, что “борец за свободу” со стоном, который мне казался приятной музыкой, испускал дух».

(2). «К нам во двор вбежали два комиссара и, побросав оружие, просили их спрятать в погреб от казаков, которые вошли в город. Я указал на погреб и