Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог Страница 22

Это возвращение в высшей степени поучительно. Какой пленительный, прекрасный, бесконечно нравственный мир открывается перед нами! "Война и мир" - вот вам миф! Высочайшая поэзия действительности, широчайшая историческая реальность, все здесь здоровое и гармоничное, как и должно быть в мифе. Миф по своей природе не знает ни рефлексии, ни разнузданности человеческих страстей, ни односторонности идеологических пристрастий.

А "Анна Каренина" - в который раз читаешь с увлечением, снова захочешь, не идет, как не идет Хемингуэй или Фолкнер. В поэтике "Анны Карениной" замечаешь то, что уже как-то надоело в произведениях западных писателей, - присутствие едва приметной смеси поэзии жизни и блеска пошлости. Даже подумаешь, что "Анна Каренина" - это буржуазный роман, в котором нравственный миропорядок нарушен. Легко этот изъян отнести за счет буржуазного общества.

Но правда жизни не есть правда искусства. Пошлость - правда жизни в буржуазном мире, но правдой искусства она не может стать. Лев Толстой обличал эту пошлость, а чтобы обличать, он изображал ее и так верно, так жизненно, что пошлость жизни, ничуть не униженная ее отрицанием, торжествующе сияла, проникая в самую поэтику художника.

"Отец Сергий" уже не оставляет сомнений в том, что Лев Толстой создал повесть сугубо буржуазной эпохи. Она могла быть написана Леонидом Андреевым или одним из западных писателей. Неполнота охвата жизни, выпячивание отдельных свойств человеческой природы нарушают меру, масштабы действительности и искусства.

Фолкнер, например, воссоздает замкнутый мир, в котором время словно остановилось. Здесь и сила художника-мифотворца, и слабость художника-гуманиста, который не хотел ведать о том, что происходит за пределами его округа, в большом мире. В сущности, это ужасно. Мир Фолкнера - это Дантов ад, все его герои несут в себе проклятие или наказание еще до совершения какого-либо преступления.

Человек несет в себе кару уже с первых дней своего появления на свет, родился он негром или белым, мужчиной или женщиной, он уже осужден как негр или как белый, ибо оба несвободны в силу сложившихся отношений между ними, женщина осуждена на грех и т.д. Если ты родился глухонемым, вот твое наказание. Это, конечно, не действительный мир, в котором все же есть проблески человеческого счастья, взлеты человеческого гения, о чем свидетельствуют сама жизнь художника и его творчество. Если ад на Земле, то и чистилище, и рай не где-то, а тоже здесь.

Шеллинг в трех частях "Божественной комедии" усматривает Природу, Историю и Искусство, то есть всю полноту универсума в развитии. Фолкнер заключил человека в его же природу, как в тюрьму, оставив его, к тому же, в истекшем времени, то есть вне поступательного хода истории.

Если Джойс и Пруст как крупнейшие представители европейской культуры, каждый по-своему, не лишают своих героев "рая", высшей свободы человеческого духа в мире искусства, то Фолкнер, возможно, как трезвый представитель американской цивилизации, не обольщает ни себя, ни своих героев даже этой надеждой.

Таким образом, там, где по первому впечатлению, мы находили неизведанные глубины и неслыханное совершенство формы, обнаруживалось крайнее выпячивание отдельных черт и свойств действительности и человеческой природы, несомненно плодотворное, как прием, но не как метод для воссоздания картины мира.

Такова вообще природа модернизма, всегда частично прекрасного и частично уродливого, ибо гармония мира и человеческой души нарушена. Здесь не то, что вызов, эпатаж, а сигналы о бедствии, о кризисе западной цивилизации. В 60-70-е годы интеллигенция в массе своей эти сигналы не услышала, не вникла в их смысл, упиваясь ими, по моде, как пением сирен, и кинулась, уже сама не своя, к откровениям диссидентов, возжаждав возврата вспять, в истекшее время.

Это состояние мира уже пережили с тревогой Гоголь, Достоевский, Лев Толстой. И Блок:

В тайник души проникла плесень,Но надо плакать, петь, идти,Чтоб в рай моих заморских песенОткрылись торные пути.

Не ведал я, что это состояние мира мне придется пережить дважды, впав в рефлексию в лучшие годы своей жизни, как Онегин у Пушкина, и ныне в самой действительности, с воцарением золотого тельца.

Рефлексия, Москва, жизни высший миг.

  19 декабря 2005 года.

I

В 1972 году вышла в свет моя первая книга "Идти вечно" и была опубликована в журнале "Аврора" законченная в том же году повесть "Свойства души". На этом прервались мои первые успешные шаги в литературе. Что же произошло?

Обычно говорят о творческом кризисе. Мне это не приходило в голову. Все эти годы, несмотря на нездоровье, я работал интенсивно, то есть с увлечением и с сомнениями до отчаяния. Еще в 1972 году я закончил большую повесть "Скрипка и город". В ней современная жизнь была схвачена с ее самых негативных сторон, в чем мало поэзии. Начинал другие вещи, сидел за машинкой по 12 часов, благо обрел свободу, забывая о еде, и здоровье пошатнулось резко. Боже! Волосы выпадали клоками, как будто я попал под радиацию, из ушей текла жидкость, не давая заснуть ни на правой, ни на левой щеке...

Вероятно, я был болен весьма основательно, не сознавая сам, а врачи лишь констатировали внешние симптомы. Однажды я взялся переплести несколько старых изданий, в частности, том "Фауста" Гете в переводе Н.Холодковского и том комментариев к трагедии. Переплетным делом овладеть нетрудно. Это нехитрое занятие, к моему удивлению, доставляло мне вроде давно неиспытанную тихую радость. Казалось, я, как больной, которому нашли посильное занятие, переживаю то особое состояние выздоровления, что можно назвать возвращением к жизни.

Очевидно, наконец, что-то установилось в душе, и я закончил повесть "Свет в листьях", продолжение "Свойств души". В Москве поддержали мою идею переиздать трилогию о Филиппе и дилогию о Мите, по сути, о моей юности на берегах Невы и раннем детстве на Амуре. Две-три новые поездки в Москву оказали на меня удивительное воздействие. Во-первых, именно там приняли участие в моей судьбе, даже вопрос о квартире продвинулся не без вмешательства Москвы. Во-вторых, прогулки по Москве совершенно, как чтение высших созданий искусства, превращались для меня в настоящие странствия во времени. При этом именно современная жизнь во всех ее проявлениях, формах и увлекала меня.

Впрочем, происходило то же, что и в моих прогулках в Ленинграде. Ведь стоило свернуть с обычного маршрута, с фоном хотя и из старинных зданий, но с привычной суетой и сутолокой современной жизни, на одну из улочек Петроградской стороны или Линий Васильевского острова, где ты, может быть, никогда не бывал, или очень давно, как в давнем детстве, создавалось впечатление, словно ты забрел ненароком в прошлый век, пусть машины, редкие и как-то осторожно, проносятся мимо тебя, здесь и те же ленинградцы имеют иной вид, будто ты в другом городе...