Алан Бринкли - Джон Фицджеральд Кеннеди Страница 23

В неофициальной обстановке де Голль выразил весьма слабую уверенность в том, что Кеннеди сможет противостоять Хрущеву в Вене. Другие были настроены еще более пессимистично. Уильям Фулбрайт сказал, что его очень беспокоит вопрос насколько Кеннеди готов к этому саммиту [233]. Журналист Ричард Ровере заметил: «Очень может быть, что господин Хрущев не увидит в нашем молодом президенте всего того, что видят в нем Теодор Соренсен и Чарльз Болен» [234]. Дипломат Джордж Ф. Кеннан опасался, что Советы будут пытаться подорвать эту встречу, чтобы ослабить в общественном мнении «влияние и роль [Америки] в мире…, используя для этого массированную пропагандистскую кампанию, чтобы поставить в неловкое положение и дискредитировать американскую делегацию во время встречи в верхах» [235]. Сам Хрущев беспокоился, что президент начнет переговоры, исходя из «совершенно неправильных предпосылок» и повторит «многие ошибки» Эйзенхауэра, которые Хрущев определил, как «нежелание Эйзенхауэра идти на компромисс». Это, по словам Хрущева, будет «абсолютно неприемлемым» [236]. Между тем, как было известно лишь нескольким посвященным, у Кеннеди возобновились сильные боли. Ему приходилось долго лежать в горячей ванне, прежде чем он мог просто пройтись пешком или провести несколько часов сидя. В его ближайшем окружении опасались, что плохое самочувствие будет мешать ему вести переговоры [237].

Американский посол в СССР Ллевеллин Томпсон, предупредил Кеннеди, что Хрущев может принять одностороннее решение присоединить Западный Берлин к Восточной Германии, если переговоры по этой проблеме не дадут никаких результатов. По словам Томпсона, при таком развитии событий Запад попадет в крайне унизительную ситуацию, и возникнет реальная угроза войны. Томпсон предсказывал, что Хрущев, по меньшей мере, «наглухо закроет границу между восточным и западным секторами Берлина, чтобы остановить поток беженцев, с которым он больше не желает мириться» [238]. Президент же не был готов принимать решение по берлинскому вопросу. Кеннеди планировал вообще не касаться его в Вене, а отложить обсуждение, желательно лет на пять. Но его надеждам не суждено было сбыться.

Кеннеди и Хрущев прибыли в Вену утром 3 июня. Если приезд Хрущева привлек мало внимания, то внушительный кортеж Кеннеди собрал на улицах толпы ликующих австрийцев. Внутри американского посольства два лидера в течение нескольких минут без особого успеха пытались вести светскую беседу, после чего перешли к своему первому серьезному разговору на тему, которой посол Томпсон так настоятельно рекомендовал Кеннеди избегать. Это было сопоставление преимуществ коммунизма и демократического капитализма, довольно скучное занятие, которое, в полном соответствии с прогнозом Томпсона, ни к чему не привело. «Коммунизм существует и завоевал свое право на развитие», — утверждал Хрущев, отмечая, что бывший государственный секретарь Даллес «основывал свою политику на постулате о необходимости уничтожения коммунистической системы». Кеннеди ответил, что «Советский Союз искал возможности устранить свободные политические системы на традиционно связанных с нами территориях».

Хрущев заявил, что «идеи должны популяризоваться без использования оружия или вмешательства во внутренние дела других государств. Если коммунистические идеи распространятся в других странах, СССР будет счастлив, так же, как США будут рады распространению капиталистических идей». В конце разговора Кеннеди, говоря о политике СССР, употребил слово «просчет», которое Хрущеву очень не понравилось. В ответ советский лидер разразился гневной тирадой. Он сказал, что Кеннеди хочет, чтобы Советский Союз, «как послушный школьник, сидел смирно, сложив руки на парте». Хрущев настаивал, что «слово „просчет“ в данном случае просто неуместно». В целом, самым полезным в этом разговоре оказалось предложение Хрущева, что он «не будет пытаться убедить президента в превосходстве коммунизма, а президент не будет терять время на попытки обратить его в капиталистическую веру» [239].

С самого начала Кеннеди пришлось защищаться, и так продолжалось весь день, поскольку ему никак не удавалось найти точек соприкосновения в их взглядах. Хрущев резко отзывался о «просчетах» Соединенных Штатов. Во время послеобеденной прогулки двух лидеров, которую Кенни О’Доннелл и Дэйв Пауэрз наблюдали из окна, «Хрущев продолжал ожесточенно что-то доказывать, кружил вокруг Кеннеди, наскакивал на него, как рассерженный терьер, и гневно грозил пальцем» [240]. Он «обращался со мной как с мальчишкой», — жаловался президент впоследствии [241]. К концу второго заседания Кеннеди совершенно выбился из сил: ему редко приходилось держаться так долго без отдыха и лекарств. Кеннеди не удалось достичь почти ничего из задуманного. Они не касались наиболее уязвимых моментов советской политики: подавления антиправительственных выступлений в Венгрии и Восточной Германии, секретных тюрем для диссидентов, трех с половиной миллионов беженцев из Восточного Берлина. Переводчик Хрущева вспоминал, что советский лидер сказал ему: «У этого человека нет политического опыта и зрелости. По сравнению с ним Эйзенхауэр — умный и дальновидный политик» [242]. В дебатах по другим вопросам — о положении в Иране, Китае, Корее — Хрущев опять же занимал атакующую, а Кеннеди — оборонительную позицию [243].

Оба участника переговоров в Вене понимали, что на самом деле самым болезненным предметом спора остается статус Берлина. Хрущев был непоколебим в убеждении, что Западный Берлин должен войти в состав Восточной Германии через подписание мирного договора, независимо от того, дадут ли на это согласие Соединенные Штаты или нет. Он пытался смягчить это требование, предлагая сделать объединенный Берлин «свободным» городом, куда будет открыт доступ гражданам западных стран. При этом Хрущев настаивал, что Восточная Германия должна иметь «суверенитет» над городом. Он хотел «подписать мирное соглашение, предусматривающее суверенитет Германской Демократической Республики. СССР будет рассматривать любое нарушение этого суверенитета как акт агрессии против миролюбивого государства со всеми вытекающими отсюда последствиями» [244].

Ответ Кеннеди был столь же решительным. «Мы с боями пришли [в Германию] во время Второй мировой войны и находимся в Берлине не по соглашению с Восточной Германией, а в соответствии с договорными обязательствами», — доказывал он [245].

В этот долгий и тяжелый день то, что Хрущев справедливо назвал «больным местом…, шипом», стало причиной неустранимого противостояния лидеров двух государств. Они оба утверждали, что не могут принять унизительных для себя предложений противоположной стороны. «Намерения США не сулят ничего хорошего. СССР считает всю территорию Берлина принадлежащей ГДР. …если бы США начали войну за Берлин, СССР ничего бы не мог с этим поделать… Возникает угроза третьей мировой войны, которая станет еще более разрушительной, чем вторая», — говорил Хрущев. Кеннеди отвечал, что Хрущев хочет «обострить создавшийся кризис … стремится изменить сложившуюся ситуацию» и что, пусть он, Кеннеди, и «молод», он «вступил в должность президента не для того, чтобы соглашаться на условия, полностью противоречащие интересам США». Он «приехал сюда, чтобы не допустить прямой конфронтации наших двух стран» и «сожалеет о том, что покидает Вену с таким впечатлением от встречи». Но Хрущев назвал свое решение по вопросу о Берлине «окончательным». В ответ Кеннеди заметил: «Если это так, то нас ожидает холодная зима» [246].

Кеннеди тяжело переживал свой, как ему казалось, полный провал на переговорах с Хрущевым. «У меня в жизни не было ничего хуже этого», — сказал он в беседе с журналистом New York Times Джеймсом Рестоном. «Он с такой яростью бросался на меня… Теперь у меня две задачи. Во-первых, понять, почему он вел себя так враждебно. И, во-вторых, определить, что мы можем сделать в этой ситуации». Рестон, который брал интервью не для печати, тем не менее, написал в Times, что Кеннеди «был поражен жесткостью и неуступчивостью советского лидера» [247].

По возвращении в Вашингтон Кеннеди не покидала мысль, что, если Хрущев двинет войска на Западный Берлин, наступит настоящий Судный День. Его помощники сообщили ему, что у них есть только один план на этот случай: применить ядерное оружие. «Черт возьми…пошевелите мозгами, — перебил Кеннеди Росуэлла Гилпатрика, заместителя министра обороны. — Мы говорим о гибели семидесяти миллионов американцев» [248]. Банди не предложил ничего лучшего: «Единственный существующий в Соединенных Штатах план применения стратегических ядерных вооружений состоял в том, чтобы нанести массированный, тотальный, всеобъемлющий, смертельный удар по Советскому Союзу…, странам Варшавского договора и коммунистическому Китаю» [249]. Кеннеди волновали не только потенциальные жертвы, но и степень доверия к нему как лидеру. «Число моих провалов за этот год превышает лимит, поддающийся оправданию», — сказал Кеннеди помощникам [250]. Журналист Джозеф Элсоп опубликовал в Saturday Review статью о встрече с Кеннеди, озаглавленную «Наиважнейшее решение в истории США».