Ирина Эренбург - Я видела детство и юность XX века Страница 23

Физика. Дорэн — плохой учитель. Его не заботит, понимаем ли мы его или нет. Однако он очень строг.

Сегодня он показывает опыты. Мы не понимаем их, но все довольны. Это забавнее, чем отвечать урок или записывать формулы физических законов.

В половине двенадцатого перерыв. Мы идем обедать. С двух часов опять уроки.

Без четверти два почти все уже возвращаются в школу. Начинается наш «пятнадцатиминутный клуб», как говорит Пьер Пети.

Мы болтаем о всех событиях дня.

— Сегодня какая-то женщина в шестой раз перелетела Атлантический океан. Теперь ее снимают. О ней пишут. Американка. Ей-то ведь нетрудно было. Сиди себе спокойно, а пилот правит.

— Когда я полечу, это будет уже стосороковой раз, и никто не будет меня чествовать.

Собралась кучка вокруг Деметра. Он — сын греческого генерального консула. Обычно его дразнят былым величием его страны.

— Почему ты не едешь усмирять табачников, ведь они уже пять дней как бастуют. Нечего будет курить.

Габи в новом платье — ярко-красном. Все ее задевают.

— Не хватает быка… Ты что — коммунистка?.. Дай пощупать материю…

— Бурже, ты дурак, не смей щипаться.

— Ты похожа на Жозефину Беккер.

Сегодня конец пробега вокруг Франции. Мальчики держат пари, спорят. Велосипедисты уже в Шербурге.

— Франк победит.

— Франк рогоносец[21].

— Я тебе говорю, что выиграет Ледюк.

— У Ледюка не хватит пороха. Он мочалка.

— Ставлю десятку на Франка.

— Габи, а тебе кто больше нравится?

— Габи, можно, я тебя провожу сегодня?

— Сено, я видела твои отметки. У тебя семь по истории.

— А мне наплевать!

— Тише, идет Тюлень.

— Завтра моном, господа.

— На, списывай, сейчас будет звонок.

— Мадемуазель Одетт, как поживает наш милый «папаша»?

Одетт Сименон готова заплакать. Вся школа знает, что она целуется с директором. Это обнаружила Габи во время скандала с Пьеро.

Было так. У нас появился новый учитель истории. Весь класс был возмущен тем, что он молод и перед экзаменами у нас забирают нашего «гриба».

Молодого Пьеро (его настоящая фамилия Пиоро) стали сживать со света. В классе курили, пели, устраивали джаз. Все это ни к чему не привело. Нам сделали выговор, заставили в воскресенье прийти в школу, а Пьеро все оставался.

Наконец произошел скандал. Кто-то из мальчиков принес вонючки и на уроке истории разбил их. Пьеро вызвал директора и тот, взяв наугад фамилии двух учеников, решил их исключить. На следующем уроке класс решил послать директору записку. Для того чтобы отнести ее, была выбрана Габи. В этой записке класс просил вернуть исключенных. На уроке физики Габи под предлогом, что ей нужно выйти, пошла к директору.

Она постучалась в директорскую. Не дожидаясь ответа, вошла в кабинет. На коленях у Пэпэ сидела Одетт Сименон.

Он что-то закричал. Габи сделала вид, что ничего не заметила, и сказала, что мальчики невинны и что если наказывать, то нужно исключить весь класс. Он стоял багровый, и его пучок седых волос торчал дыбом. На Одетт Габи не смотрела.

Пэпэ, конечно, наорал, сказал, что он не ожидал от девушки такого поступка. На перемене нам было объявлено, что оба мальчика оставлены в школе. Зато весь класс получил нуль за поведение.

В ту же перемену Габи, взяв с меня клятву молчать, рассказала мне о виденном. На следующий день она уже позаботилась о том, чтобы эту историю узнала половина класса. Бедной Одетт не давали покоя. Однажды Пэпэ взошел на кафедру и прочел наставление:

— Мои дорогие дети, я замечаю в этом классе страшный упадок. Во-первых, вы, молодые люди, забываете, что такое французская галантность. На днях я видел, как Одетт плакала. Она мне не сказала, в чем дело, но я понял, что вы изводите ее. Вы забываете, что к женщинам вы должны относиться так же, как относились ваши предки. Французы галантны, не забывайте этого. Неужели слезы женщины не вызывают у вас желания защитить ее? Я не знаю, какой мерзавец ее обидел и за что. Она, как честная девочка, не сказала этого, не то бы я наказал виновного.

Однако выговор не помог. Одетт продолжали дразнить.

— Банда идиотов, — говорит Одетт, когда ее задевают.

Но о ней уже забыли.

— Великолепная игра в «Бамбук и семь драконов» моей тетке привез ее родственник из Индо-Китая. Он там служит в департаменте.

— Габи, ты красная, как огонь. У тебя, наверно, жар.

— Кто видел в кино «Чикагские гангстеры»?

Монферан, Вяземский и Кац шепчутся. Кац приглашает к себе.

— Я нашел у отца неприличные открытки. Сегодня он уехал в Лион. Я вам их покажу.

— Объясни мне, Дюртен, что такое иррациональные числа.

— Габи, ты собралась на бой быков?

Ровно в два снова начинаются уроки.

В пять часов длинный дребезжащий звонок. Занятия кончаются.

У выхода стоит несколько автомобилей. Родители некоторых учеников заезжают к пяти часам в школу. Здесь уже машина грека с греческим флажком. Шофер открывает дверцу Деметру. Укутывает его ноги в мех.

Габи с компанией мальчиков чинно идет по улице. Отойдя от школы, они берут ее под руки. Все бегут вприпрыжку.

Молино бежит радостно к маме.

Пети решает пойти домой пешком. Он живет у Лионского вокзала. Но ехать скучно и жаль денег.

Школа опустела. Все разошлись. День кончен.

Глава 14

На Рождестве состоялся ежегодный бал нашей школы. Я не хотела идти, так как у меня не было вечернего платья. Но Габи мне одолжила одно из своих. Часов в восемь вечера я пришла к ней. Она надела ярко-красное платье, зализала волосы и стала ужасно похожа на Жозефину Беккер. У меня было желтое платье. Несмотря на все старания Габи украсить меня, ничего не вышло. Меня стесняли открытые руки и декольте. Все же я была заражена тем же волнением, что и Габи.

Ее мать одела черное платье и накинула большую белую шаль. Напудренные, намазанные, мы наконец сели в такси. Всю дорогу молчали. Волновались больше, чем перед экзаменами. Бал был в Кляридж — большом отеле на Елисейских Полях. Такси остановился в хвосте автомобилей, из которых выходили разодетые люди. Мне хотелось сразу выпрыгнуть из такси, но это было неприлично, и я ждала, пока мы подъехали к самой двери.

Наконец наша очередь. Огромный швейцар помогает нам выйти. Ярко освещенный вход. Крутящиеся двери, в которых я запутываюсь и иду в обратном направлении. У вешалки пахнет духами и пудрой. Все прихорашиваются. Я пытаюсь запудрить красный нос, приглаживаю хохол на макушке. «Напрасно я не завилась», — тоскливо думаю я, глядя на других.