Александр Борин - Проскочившее поколение Страница 23

А в конце дня к Морозову явилась преподавательница литературы Варвара Сергеевна. Доложила: «Виктор Михайлович, пятый „А“ стены чернилами измазал». Она стояла, ждала указаний. «Пусть сотрут», — сказал он. — «Чем?» Он ответил спокойно: «Резинками». Она ушла и через две минуты возвратилась: «Виктор Михайлович, они говорят, у них нет резинок». Он молчал. Она стояла, ждала. Ангельски чистый был у нее взгляд. Он сдержал себя, отвернулся. «Виктор Михайлович, — сказала она, — еще с вечером Некрасова ничего не получается. Портрет Чехова у нас есть, а Некрасова нету. Что делать?» Если бы она предложила сейчас что-нибудь нелепое, любую глупость сморозила, ничего бы, наверное, не произошло. Но она только стояла и ждала указаний. Пятидесятилетняя учительница, мать семейства. Он не сдержался, посоветовал вдруг: «А вы Чехову некрасовскую бороду пририсуйте, может, сойдет?» Она растерялась, не поняла: «Как это пририсовать?»

Морозов смотрит на меня.

— Если бы она тогда обиделась на грубость, — говорит он, — с каким бы удовольствием я перед ней извинился. Счастлив был бы извиниться! У нас, может, установились бы потом нормальные, здоровые отношения. Но она обиделась и затаилась оттого, что я с ней непонятно говорю. Понимаете: не-по-нят-но!.. Улавливаете?

— Улавливаю, — говорю.

Прежде всего необходимо было найти с детьми общий язык. Все слова, все уговоры, все нотации — совершенно бесполезны, если ты говоришь, проповедуешь, учишь, а перед тобой торчит десятилетний человек и совершенно тебя не слышит. Ну ни единого твоего слова! Будто вы объясняетесь на разных языках. У парня — постное, скучающее лицо, в глазах — тоска зеленая, заранее знает: сейчас объявишь ему сто тысяч сплошных «нельзя». И то нельзя, и это нельзя, и ничего на свете нельзя…

Чтобы такое недоверие когда-нибудь сломить, чтобы десятилетний человек тебя впервые вдруг услышал, необходимо было ему однажды сказать: «можно». И не по поводу его святой обязанности — не шалить и учиться, а в ответ на его детские, естественные, пускай даже не слишком обязательные для учебного процесса потребности. Например: можно бегать на переменах.

Морозов так и объявил: да, можно, бегайте.

Вольность эту некоторые преподаватели встретили в штыки.

Сильнее всех разволновался прежний директор школы, учитель физики Федор Игнатьевич. Он явился к Морозову и вызывающе ему сказал: «При ваших новых порядках в коридор не выглянешь. Воспитанники собьют с ног и не заметят». Морозов оглядел его: приземистый, тяжелый, свинцом налитые ручищи и ножищи… Посоветовал: «А вы, Федор Игнатьевич, крепче за стеночку держитесь…»

Что — беготня! Морозов детям драки разрешил. Ну, не всякие, конечно, а справедливые. Если на твоих глазах сильный обижает слабого или несколько человек напали на одного и никакие уговоры и убеждения не помогают, то, что ж, действуй. Можно. Беда только в том, что драться-то вы по-настоящему не умеете… «Как это не умеем?» А очень просто: нос расквасить — разве это называется уметь драться. Вот введем в школе занятия самбо — тогда научитесь.

Когда узнал об этом Федор Игнатьевич, он вошел неслышным шагом в директорский кабинет, где тихо-мирно процарствовал до того пятнадцать лет, и страшным шепотом осведомился: «Говорят, вы и финки им разрешили носить за голенищем?» Морозов смерил его взглядом. «Дельное предложение, Федор Игнатьевич, — сказал, — я обдумаю».

Скандал разразился на вечере художественной самодеятельности. Старшеклассники подготовили кукольный спектакль, но, видно, что-то не ладилось у них, представление задерживалось.

Ребята в зале устали ждать. Послышались выкрики, началась возня.

Морозов сидел в первом ряду. Обернулся к ребятам: «А ну, давайте их поторопим. Дружно, все вместе, раз-два-три: „Время!“ Зал грохнул: „Вре-мя! Вре-мя!“ Занавес не поднимался. Какой-то четырехклассник с места пискливо закричал: „Сапожники!“ Морозов засмеялся: „А ну, все вместе, хором… Два-три“. Зал восторженно протянул: „Са-пож-ники!“

Как это им понравилось, какое ликование вызвало!

И тут Морозов вдруг увидел перед собой Федора Игнатьевича. У того было несчастное, опрокинутое лицо, „В чем дело?“ — спросил Морозов. Тот не мог даже слова сказать, так дрожали у него губы. „Это плевок мне в лицо, — проговорил он наконец, — верх издевательства надо мной“. — „Да что случилось?“ — „Я с ними сегодня, час назад, провел беседу, как вести себя в общественном месте, — сказал Федор Игнатьевич. — Вы это знали, наверное, вы — преднамеренно!..“

Ох, как Морозов обозлился тогда. Как он обозлился!

Он сказал себе: с какими же дураками ему приходится иметь дело, с какими скучными, ограниченными, непрошибаемыми дураками! Нет, все, баста! С этими каши не сваришь. Только без них и против них…

Морозов сидит передо мной — ладный, подтянутый, красивый. Раздельно, диктуя будто, произносит:

Буквализм, узость, косность — все это первые враги интеллигентности! Там, где узость взглядов, там и не пахнет педагогикой. Умная, интеллигентная педагогика — это обязательно широта взглядов… Так?

Морозов решил: раз его не понимают учителя, общий язык он найдет с самими школьниками. Они умнее многих своих наставников.

Прежде всего ребята должны увидеть в директоре не „полицейского“, к которому водят на расправу, а собеседника, очень интересующегося тем, что ученик думает, что ему в школе нравится и что не нравится. Десятилетний человек должен почувствовать: в класс он приходит не часы отбывать, он здесь — хозяин.

Морозов предложил необычную тему сочинения: „Что вам нравится и что не нравится в нашей школе? Что вы предлагаете?“ Кто-то из ребят, услышав задание, понимающе протянул: „Да-а, напишешь, а тебе же потом и припомнят“. Морозов разрешил: „Если боишься, можешь не подписываться“.

Написали. Морозов сам собрал тетрадки. Сложил в стопку. Унес с собой.

Через неделю классный руководитель шестого „Б“ Ольга Филипповна спросила его: „Так что же все-таки написали про нас наши деточки? Поделились бы, Виктор Михайлович“. — „Я чужие тайны не привык разглашать, Ольга Филипповна, — сказал Морозов. — Не так воспитан“.

Он мне объясняет:

— Видите ли, ничего особенного в этих сочинениях, конечно, не было: милые детские претензии, смешные обиды, забавные предложения… Нормальным учителям я бы их, конечно, показал. Людям — с тактом и с чувством юмора. Но вы ведь знаете, с кем мне приходилось иметь дело… Эта Ольга Филипповна, например, грамотная учительница, но характер — властный, ревнивый, подозрительный… Чего доброго, стала бы с детьми счеты сводить…