Софи Аскиноф - Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины Страница 23

Этими словами, одновременно угрожающими и успокаивающими, Ростопчин подчеркивал свою боязнь спонтанной реакции русского населения против французов. Таким образом, изгнание являлось способом сохранить им жизни, спасти от возможного народного суда Линча, каковой власти не смогли бы предотвратить. По крайней мере, такова официальная речь губернатора. В своем рапорте от 4 сентября, адресованном министру полиции, он проявил гораздо большую агрессивность в отношении иностранцев, даже называя их «последней сволочью»103. В действительности совершенно ясно, что речи московских властей, особенно Ростопчина, нисколько не успокаивали население, совсем наоборот. Отсюда был всего один шаг до утверждения, что он подстрекал расправиться с французами. A. Домерг сделал этот шаг, рассказывая о призывах к насилию, раздававшихся на протяжении уже многих недель. И после этого российские власти лицемерно заявили, будто французы, подвергающиеся наибольшей опасности, должны быть высланы из Москвы в качестве превентивной меры. «Как бы то ни было, – рассказывал в свою очередь шевалье Франсуа-Жозеф д’Изарн-Вильфор, – они должны были поражаться тому, что с ними обходятся как с заговорщиками, и мало гордиться привилегией быть избранными из многочисленной французской колонии в Москве». Кроме того, есть сведения, что некоторые русские воспользовались волной арестов, чтобы донести в полицию о якобы подозрительных иностранцах и таким образом свести личные счеты. Рассказывали, например, что русские аристократы, испытывавшие определенные финансовые трудности, будто бы добились высылки некоторых своих кредиторов. Случай был слишком хорош, чтобы не воспользоваться им для избавления от некоторых долгов! Но если эти не слишком порядочные русские и составляли меньшинство, их поведение все же весьма показательно для понимания настроения москвичей в начале Русской кампании. Население все больше настораживалось по мере продвижения французов.

Такая мера, как высылка, примененная к сорока заложникам, по всей видимости, должна была применяться к любому иностранцу, вне зависимости от его подданства. Так, во всяком случае, говорил A. Домерг. «Три другие барки, пришвартованные возле нашей, – рассказывал он, – как нам сказали, предназначались для других изгнанников; но приближение французов не позволило московскому губернатору продолжить аресты». Так что всего сорок человек, включая Домерга, прослушали речь Ростопчина, сорок человек стали жертвами франко-русской войны, ни продолжительности, ни исхода которой они не могли себе представить. Подавленные постигшей их судьбой и возмущенные в душе, они пока что готовы были отправиться в изгнание. «Эта позорная прокламация буквально убила нас, – продолжает свой рассказ A. Домерг. – Когда чтение завершилось, наступила полнейшая тишина. Потом он попрощался с нами и вернулся на землю, унося наши благословения и оставив нас переполненными признательности, которая никогда не угаснет. Через мгновение с берега был подан сигнал к отплытию, из толпы на него ответило всеобщее «ура». По этому сигналу полицейский офицер, назначенный сопровождать нас, приказал отшвартовать барку, которая, отдавшись течению реки, медленно отошла от берега. Вскоре из-за густой ночной тьмы Москва и ее бесчисленные колокольни растворились во мраке». Для этих людей, ставших невинными жертвами, начиналось долгое и мучительное путешествие…

В тот день остальная французская колония в Москве поняла, что не просто лишилась трех десятков своих членов, но и все ее будущее стало весьма неопределенным. По мнению шевалье д’Изарна, участь изгнанников была даже «менее несчастна, нежели участь их соотечественников, оставшихся в городе». В самое ближайшее время им предстояло психологически и материально приготовиться к худшему. Если одни жители продолжали убегать, то другие оставались ждать вооруженного столкновения, ибо Наполеон находился уже совсем близко. Постепенно налаживалась подготовка к обороне города, и к 28 августа/10 сентября, как рассказывал шевалье д’Изарн, «оставалось лишь защищать город, что было объявлено несколькими днями ранее, подтверждено раздачей с этой целью оружия и общественными порицаниями тех людей, кто покидал Москву без перспективы возвращения.

В соответствии с этими сведениями, твердо решив даже пожертвовать собой в случае необходимости, я ожидал катастрофы и, главное, ради моих кредиторов обязан был до последнего мгновения охранять свой дом, который оставил им в залог погашения долга. […] Печальный опыт научил меня, что бегущий всё теряет; сейчас был не тот случай, когда следовало прислушиваться к страхам или советоваться с собственной щепетильностью; мое место было здесь, и я остался». Действительно, вложив немалые суммы в торговлю сельскохозяйственной продукцией, он уже понес немалые убытки вследствие континентальной блокады. Теперь же, столкнувшись с серьезными финансовыми трудностями, он не хотел потерять то, что у него еще оставалось: дом в Москве. Как и остальные, он с фатализмом ждал неизбежного: прихода наполеоновской армии.

Вступление наполеоновских войск в Москву (сентябрь 1812)

Через несколько дней после высылки сорока иностранцев Наполеон и императорская Великая армия подошли к воротам Москвы. «При виде этого золоченого города, – свидетельствовал восхищенный генерал де Сегюр, – этого блестящего узла, в котором сплелись Азия и Европа, мы остановились, охваченные горделивым раздумьем. Какой славный день выпал нам на долю!»104 Если французские солдаты радовались при виде сияющей Москвы, жители российской столицы напротив были насторожены. Русские продолжали уезжать из города, французы прятались. Ни одна иностранная газета в город больше не попадала – их перехватывало русское почтовое ведомство. За день до вступления Наполеона напряжение в Москве достигло наивысшей точки. По мнению шевалье д’Изарна, «накануне вступления французов и в самый этот день город покинули десять тысяч обитателей; остались лишь те, для кого нужда в деньгах или же другие настоятельные причины сделали отъезд невозможным». Сам генерал Ростопчин, узнав от Кутузова о предстоящей сдаче города, собирался бежать. Действительно, теперь его здесь ничего не удерживало. До полуночи он рассылал служащих своей канцелярии, генерал-губернаторства и полиции. Город остался без власти.

Въезд французских войск в Москву

Последние часы были ужасны. Огромная толпа москвичей собралась перед домом губернатора на Лубянке105, чтобы потребовать от него как можно скорее подготовить город к обороне. В тот самый момент, когда разнесся слух о неизбежном вступлении наполеоновских войск, генерал вывел к испуганной и возбужденной толпе двух арестованных. Первый – русский, молодой человек, служащий почтового ведомства и сын московского купца Верещагин, арестованный за перевод нескольких статей из немецкой газеты, благоприятно отзывавшихся о французах. Другие источники говорили о какой-то наполеоновской прокламации, которую молодой человек будто бы составил при содействии своего гувернера-француза и распространял с целью склонить народ к поддержке захватчика. Второй арестованный – француз по фамилии Мутон, который, по словам аббата Сюррюга, был «обвинен в том, что держал речи вредные и противные государственным интересам».106 Приговоренные уголовным судом к битью кнутом, оба они дожидались в тюрьме исполнения приговора. 2/14 сентября губернатор Ростопчин приказал доставить их к себе. Он миловал и отпустил француза, предварительно унизив его и публично обвинив в предательстве. «Ловко отвлекши внимание народа от цели, которая привела его, – рассказывала одна француженка, – Ростопчин сначала обратился к французу и, выбранив его в самых суровых выражениях, даровал ему свободу. Это означало обречь его на смерть среди отчаянной черни, однако он спасся; это было чудо». Молодому русскому такое чудо не выпало. Осужденный Сенатом, он видел, что исполнение приговора откладывается, и надеялся на милосердие губернатора Ростопчина. Но, как представляется, еще прежде, чем тот успел вмешаться, арестованный ускользнул от внимания своих конвоиров, и, по словам многочисленных свидетелей, толпа его линчевала[7]. Его труп затем протащили по городским улицам и бросили неподалеку от Кремля107. Понятно, какой ужас вызывали подобные сцены у французской колонии Москвы, все более и более парализуемой страхом. Кроме того, действительно ли Верещагин был виновен? В этом не было никакой уверенности. Возможно, он просто стал козлом отпущения, избранным московским губернатором108.