Николай Тихонов - Ленинградские рассказы Страница 23

Но Юра, плача, кричал одно:

- Мама, лев!

Столько отчаяния было в этом Юрином вопле, что мать невольно взглянула, куда указывал мальчик. Его прекрасный кумир - большой гипсовый лев - лежал на боку, положив огромную белую голову на лапу. Задних ног у него не было. Одна передняя лапа была раздроблена, но грива осталась такой же царственной, и взгляд его был строг и неподвижен, как всегда.

- Мама, разбойники убили его! - кричал Юра. - Мама... он сражался с ними...

И он бросился что-то искать у подножия столба, избитого осколками. Он рылся в обломках, и слезы текли неудержимо из его голубых глаз. Он что-то все-таки отыскал и теперь судорожно прятал в карман.

- Юра, что ты там делаешь? - сказала мать. - Что ты там в грязи копаешься? Перемажешься только, брось сейчас же подбирать всякий мусор...

Юра не мог уйти. Он все ходил вокруг столба и смотрел на лежавшего на боку льва, как будто хотел запомнить на всю жизнь этого бедного безмолвного зверя, стоявшего у входа в сад и сторожившего покой зверей несколько десятилетий. Юру не привлекали воронки, разломанный забор, перевернутая будка, касса, от которой осталось несколько столбиков, ни даже песец, бегавший где-то тут, в парке, между кустов. Он смотрел только на льва.

Однажды вечером к Юриной маме пришел запыленный военный. Он сидел за столом, пил чай, и Юра смотрел на него усталыми глазами, которые слипались все больше с каждой минутой. Он так набегался сегодня, что плохо уже слышал, что рассказывал военный. А военный рассказывал о фронте, о том, какие там бойцы, как они бьются с немцами, какие совершают подвиги; он рассказывал о мамином брате, получившем орден Красного Знамени. Мама заметила, что Юра совсем валится со стула, сонный и усталый, и она повела его спать. Уже раздевшись, сидя на постели, он сказал:

- Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?

- Правда, он сражался как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет - тебя научит воевать.

- Мама, - сказал он, - он сражался, как тот лев...

- Какой тот? - спросила мать. - Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, - как лев...

- Ну, значит, он сражался, как тот лев, - отвечал, не слушая ее, Юра. - Значит, хорошо сражался... Я буду тоже так сражаться...

- Ну, спи, спи, - сказала мать. - А то еще тревога будет, надо до тревоги выспаться.

Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.

- Где ты пропадаешь? - спросила его мать. - Ищешь, ищешь тебя - нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.

- Я у нас за домом баррикаду строю... - сказал он серьезно.

- Какую баррикаду?

- Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками...

Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.

- Я строил баррикаду за домом, - сказал он тихо, виноватым голосом. Я жив, мама, ты не бойся.

Мать вытряхивала из его карманов всякую всячину, ища платок.

- Что у тебя за дрянь в кармане всякая, - сказала она, вытаскивая большой, ставший уже серым, кусок гипса.

- Мама! - закричал Юра. - Не трогай! Это львиная лапа. Оставь! Это мне нужно. Это у меня на память.

Мать удивленно смотрела на кусок гипса. Действительно, на нем был ясно заметен большой полукруглый коготь.

- Зачем тебе это? - спросила мать. - Это ты там, в мусоре, отыскал?

- Это на память, - сказал он, хмуря свой маленький лоб.

- Да зачем тебе на память - не понимаю, Юрик, маленький, - нежно сказала мать.

- Я отомщу за него... этим разбойникам! Пусть только мне попадутся. Я им припомню...

СЕМЬЯ

- Даша, иди-ка, мать, сюда, разговор один есть, - сказал Семен Иванович.

Даша посмотрела на мужа так, как будто видела первый раз перед собой этого широкоплечего серьезного человека с неторопливыми движениями и суровыми глазами, давно уже не улыбавшегося и не отпускавшего шуток по ее адресу. Она вытерла руки о передник, села на стул и сказала, отводя взгляд куда-то в угол:

- Да знаю я твой разговор, Семен.

- Знаешь? Откуда же ты знаешь?..

- Сердцем чую. Ну, уж говори...

- Притвори дверь, чтоб Оля не слышала...

- Оля ушла за водой, а я тебе сама подскажу; ты только меня поправь, если что не так... Я ведь видела, как ты после смерти Кости мучаешься. Ну что же, Костя погиб, защищая Ленинград, хорошей, чистой смертью умер, а этим фашистским выродкам надо мстить, Семен Иванович, надо мстить ежедневно, ежечасно. Чего они творят, мерзавцы, не перескажешь, язык не поворачивается - такой страх; презираю я их и ненавижу - за Костю, за брата. Мстить им хочешь, на фронт решил. Да? Права я?

Семен Иванович ударил ладонью по колену, встал, подошел к ней, обнял ее, поцеловал, сказал:

- Эх ты, угадчица! Правильно, все так и есть. Чтобы не раздумывать, я уж и бумаги оформил. Вот, мать, какие дела - одним бойцом больше стало. Не могу я работать - душа кипит. А я старый солдат - империалистическую всю прошел, стрелять не разучился. Только, мать, времени у меня мало. Собери, что там нужно со мной вещичек...

- Все будет в порядке, - сказала тихо Даша.

Она подошла к окну и взглянула на улицу: не идет ли Оля. На улице было множество людей, как в праздник. Все шли пешком, потому что трамваи не ходили. Люди тащили саночки с дровами, с какими-то мешками, на иных санках сидели старики или старухи, закутанные в платки, обмотанные шарфами.

Воду везли тоже на санках. Ее везли в детских ваннах, в бидонах, в ведрах, в жестяных ящиках. Люди скользили на мостовой, вода выплескивалась и замерзала ледяными языками. Мороз был жестокий. Порывы ветра налетали с залива, бросали в глаза людям пригоршни колючего снега, ледяной пыли. Люди обвязали себе лица до рта черными повязками и шли как бы в полумасках, как ряженые. Даша некоторое время смотрела на пестрые толпы, двигавшиеся беспрерывно. Под полумасками намерзали от дыхания ледяные кружева. Белый пар клубился изо рта пешеходов. Трудно было увидеть Олю с ведром в густоте этого человеческого потока. Оля должна прийти с минуты на минуту.

- У меня тоже есть разговор, - сказала отвернувшаяся от окна Даша. Я тоже решила: раз ты на фронт - я тебя заменяю. Не перебивай меня, Сеня, послушай, что я скажу. Город наш в осаде. Невесть какие мучения люди принимают. Город фронтом стал, в газетах нынче пишут. И это правда. А если так, ты уходишь за брата мстить гитлеровцам - я на твое место встаю. Я еще женщина крепкая - выдержу, не беспокойся. Я понятливая, работу люблю. Тебя не подведу. Стыдиться жены не будешь... Дело понимаю. Ведь я с завода ушла только из-за детей.