Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд Страница 23

незаменимый Бертье, планирующий заговор с такой же педантичностью, с какой бы он планировал сражение, — с аккуратно разложенными стопками документов и своей никогда не ошибающейся памятью на имена и предполагаемое местонахождение любых потенциальных приверженцев. По поводу лояльности этих людей или менее известных генералов вроде Макдональда и пожилого педантичного Серюрье, не очень любившего шум и суету революций, никогда никаких сомнений быть не могло. На них, а также на подчиненных им офицеров всегда можно было положиться в том отношении, что они всегда были готовы поддержать любого профессионального военного против любого гражданского лица, и в тот кризисный момент, когда заговор оказался на волосок от провала, они полностью доказали свою надежность.

Вместе с тем было немало непричастных к заговору общественных деятелей, которых еще предстояло убедить, что долг солдата состоит как раз в том, чтобы свергнуть конституционное правительство и установить военную диктатуру. Так, например, бывший старший сержант Лефевр, нынешний губернатор Парижа, приехал в дом Бонапарта, чтобы выяснить, что же, черт побери, все-таки происходит и почему воинские подразделения маршируют или галопируют по всему городу. Намерены ли они произвести некую демонстрацию против законно избранного правительства?

Дурные предчувствия Лефевра мало беспокоили Наполеона. Для психолога с его способностями старый солдат стал очень легкой добычей. Наполеон взял его под руку, отвел в сторонку и приглушенным голосом рассказал про угрозу свободе со стороны неких безымянных, зародившихся в трущобах организаций. Старый солдат с симпатией кивал, но любой вопрос, какой он мог бы задать, терялся в волнах признательности, совсем уж затопившей его честное сердце, когда Наполеон преподнес ему в подарок великолепную саблю, привезенную им из Египта. С этого момента Наполеон всегда держал Лефевра при себе и с подчеркнутым уважением обходился со своим старым другом. Он очень походил на основателя сомнительной брокерской фирмы, печатающего имя безупречно честного старого полковника на фальшивой облигации.

Правда, не всех удавалось одурачить так легко, и наибольшее беспокойство в этом отношении доставляли Ожеро и Журдан, которые начинали удивляться, что же происходит с их возлюбленной революцией. Уж не потеряла она себя в вихре прокламаций об опасности интервенции и угрозы гражданской войны? Некоторое время они отказывались выбрать тот или иной путь, но, оставляя за собой право оспорить законность или необходимость переворота, тем не менее не осуждали его. Их можно было увидеть везде: разговаривающими с солдатами, выясняющими мнение общественности и взвешивающими шансы сторон со сдержанностью людей, переживших целые десять лет смут и беспорядков.

Более твердым орешком оказался Бернадот. Все чары Жозефины или Жюли Бонапарт, сестры Дезире (жены Бернадота), да и самого Наполеона, поддерживаемого методичным Бертье и нетерпеливым Ланном, никак не могли заставить могучего гасконца втянуться в игру. В то утро, на которое заговорщики наметили нанесение удара, он появился в доме на Рю де ла Виктуар одетым в гражданское платье, как будто желая отделить себя от самой идеи военного переворота. Те немногие, кто заходил в тот день в дом, ушли, не объявив, на чьей они стороне, но Бернадот остался, хотя даже его свояк Жозеф Бонапарт не мог с уверенностью сказать, выступает ли он за или против Наполеона. Короче говоря, Бернадот сделал то, что он делал во всех таких случаях, — преодолевал сопротивление всех оппонентов и утапливал их в море общих фраз, не означающих ровным счетом ничего. В конце концов они оставили его в его любимой позиции — на заборе, и каждый занялся своим делом. Ланн, прихрамывая, отправился принимать командование охраной Тюильри, а Мюрат выстроил в боевые порядки кавалерию. Мармон же склонил на свою сторону артиллеристов и убедился в их боеготовности — заговор начал медленно набирать обороты. Заседание верхней законодательной палаты, Совета старейшин, было назначено на утро 18 ноября. (Здесь ошибка автора: 18 брюмера календаря Французской революции соответствует 9 ноября григорианского календаря.) Но тут заговорщики столкнулись с резкой оппозицией Совета пятисот, который перенес свои заседания в Сен-Клу под Парижем, чтобы там ожидать исхода событий следующего дня.

Именно в этот момент заговорщики попали в очень тяжелое положение, поскольку Наполеон совершил крупную тактическую ошибку. Он почему-то посчитал, что собрание профессиональных политиков можно покорить риторикой.

Ранним утром 19 ноября (брюмера! или 10 ноября по григорианскому календарю) войска собрались перед оранжереей в Сен-Клу. Со своей стороны, гренадеры республики, которые по своей обязанности должны были защищать Законодательный корпус, выжидали, придется ли им вступить с ними в конфликт или, наоборот, брататься. Никто не знал, как эти люди будут реагировать на угрозу, и, пока они выясняли для себя ситуацию, Бонапарт вошел в зал и прерывающимся голосом произнес речь об опасности якобинского мятежа и возврата эпохи анархии и гильотины.

Свое ораторское искусство он явно переоценил. Оратор, способный увлечь жаждущих добычи солдат, он едва ли был способен произвести впечатление на профессиональных говорунов. Кто-то потребовал назвать имена, и здесь Наполеон начал заикаться. Тотчас же поднялся гвалт — депутаты, разъяренные оскорблением своего достоинства, окружили его, угрожая и снова и снова требуя, чтобы он сообщил им, что же, собственно, происходит с конституцией. Один из депутатов ударил его, а другой порвал на нем мундир. Всю свою жизнь Наполеон ненавидел толпу и боялся ее, но сейчас он совсем потерял контроль над собой. Он осекся, потом начал медленно подбирать слова и, казалось, совсем уже было лишился шансов на успех.

Наполеона спас его брат Люсьен, который, будучи в это время председателем Совета пятисот, повел яростную защиту человека, который применил тактику Кромвеля, но без кромвелевской ставки на силу. В зал ворвался взвод солдат и, пробившись к находившемуся в полуобморочном состоянии Бонапарту, вытащил его вместе с Люсьеном из толпы. Ожеро оценил ситуацию следующим образом. «Здорово же вы вляпались», — усмехнулся он, видимо готовый выйти из дела и примкнуть к противоположной стороне.

У Люсьена, однако, нервы не сдали. Он препроводил своего брата к ожидавшим их гренадерам, которые по-прежнему стояли в строю, не зная, что предпринять. Указывая на порванную одежду у Наполеона и у себя самого, а также на струйку крови на лице брата, он произнес напыщенную речь о покушении на их жизнь со стороны нескольких депутатов, вооружившихся кинжалами. Наполеон был популярен в солдатской среде, и люди начали роптать. Председателю палаты, ревел Люсьен, нужна защита от таких нападений. И чтобы довести дело до логического конца, он вытащил саблю и, держа ее на расстоянии дюйма от груди брата, торжественно заявил, что он сам убьет его, если только тот покусится на свободу Франции. Театральный жест пришелся как нельзя более к