Беседы о литературе - Алексей Мельников Страница 23

его жизнь. Кем, когда и почему налаженную – нет ответа. Но именно так налаженную  жизнь, что чаще всего она почему-то оказывается несовместимой с жизнью. И причину этих бед русского крестьянства,  видимо, рукотворной черствой судьбины его, конечно же, хотелось отыскать.  И лучше всего – не в себе, не внутри отыскать,  а – далеко,  у других,  где-нибудь за. За родной деревней, может даже за  городом, или ещё лучше –  подальше за  страной.

Писатель, по Чехову,  не призван лечить, а только –  диагностировать. То есть – не опускаться   до публицистики. И не возносится до проповеди. Очевидно, нужда в оных обнаруживается лишь в кризисные для литературы и общества дни. Как назвал один из классиков такие дни – "окоянные". И сам же, впрочем, оплатил искушение поддаться публицистическим чарам таких эпох  собственным дарованием. Порядком подразменяв его на стремительно обесцениваюшуюся в эпоху потрясений газетную медь.

Василий Белов,  поначалу глубоко и точно продиагностировав  радости и недуги  русского крестьянства, обнажив  печальный нерв его угасания, поспешил впоследствии  предложить  рецепт "верного" лечения  – не внутренним умиротворением, но внешним ожесточением. Тем самым средством, передозировка которого, скорее всего,  и привела, народ к историческому надрыву. Причем, столь глубокому, что стал он источником наркотического опьянения собственной бедой, когда пути-дороги к историческому процветанию должны пролегать исключительно через "очереди в военкомат". Отсутствие оных ещё в начале 2000-ых Василий Белов трактовал, как коренное наше недоразумение. И причину большинства бед.  Сегодня, как видим, этот "недостаток"  удалось решительно преодолеть.

Свойство литературы – она нетерпима к эпитетам. Писатель-юморист, писатель-фантаст, городской прозаик, деревенский – это никогда не уточнение, а чаще всего – приговор. Бывает, правда, ошибочный. Когда компрометирующая истинного мастера подпорка отваливается сама собой. И в литературе остаётся только его великое имя. Или не остаётся ничего…

Александр Мызников

Он похож на большую перелётную птицу, оставшуюся (или оставленную – Бог ведает, почему) зимовать. Высокий и слегка сутуловатый, по-аристократически нескладный и медлительный. Резко выделяющийся своей отрешённой размеренностью из напрасно снующей вокруг людской толпы.

Всегда сосредоточенно задумчивый: в храме ли с молитвой, на карусельках ли с дочками, в переулках ли нашей Солдатской слободы. В старомодном длинном драповом пальто Александр стоит передо мной на улице, рассказывая про свою жизнь. «Смотри, – растроганно шепчет, выворачивая подкладку, – в каком году пошито, от отца ещё осталось».

Поэтам в России всегда было несладко. Романтикам – в особенности. Даже – обладателям поэтических и журналистских «Золотых перьев». А в Сашином случае – ещё и аспирантам Литературного института имени Горького. Одно из последних мест работы одного из лучших калужских литераторов – городское кладбище. Должность для настоящих поэтов обычная – дворник.

«Далековато от дома было, – сетует Саша, – поэтому в Георгиевский храм – тоже дворником – перешёл. Здесь поближе. Но, жалко, место вскоре потерял…» Почему «потерял» – молчит. Понятно: «производственные проблемы». Где их, этих житейских проблем нет? Даже – у романтиков…

Дни ползут, как змеи в цирке,

и втыкаются ножи.

Раз стихи не помогают,

то кому они нужны?

Раз стихи не помогают

мудрецам и дуракам

измениться, непонятно,

для чего тогда стихам

открывается такое,

что иначе не понять,

и всё лишнее на свете

исчезает, словно «ять»,

и всё лишнее на свете

отступает навсегда,

и хотя бы на минуту

отдаляется беда.

Первую и, похоже, единственную книжку стихов Александр Мызников издал шестнадцать лет назад. Потом были публикации в местных газетах, в журнале «Дружба народов», сценарии на Первом канале. Многое, очевидно накопилось в столе. «Представляешь, я за два года не написал ни одного стихотворения!» – обозначил степень трагичности нынешнего этапа своего творчества Саша. По глазам, по надтреснувшему голосу я понял, цену обуявшего талант молчания.

Если есть на земле неизбывное чувство печали,

если есть на земле неизбежное чувство тоски,

всё равно Я решаю о том, что же было вначале,

и о том, чего не было, стиснув до боли виски.

Если нет на земле ничего, что достойно расплаты,

этой горькой расплаты, единственно ценной – собой,

всё равно Я решаю. И я принимаю утраты.

И земля мне кивает огромной своей головой.

Первую книгу стихов под названием «Личное дело» Александр Мызников впоследствии выбросит на свалку. Как бы в полном соответствии с названием: мол, дело это моё сугубо лично – выбрасывать или нет. Все экземпляры, что не успел раздарить друзьям. У меня остался один из них с подписью автора. «Зачем ты это сделал?» – горько упрекнул я Сашу. «Не знаю», – тяжело вздохнув и сосредоточенно задумавшись, с трудом выдавил из себя он. И после долгой паузы: «Наверно потому, что всё это было по-детски слишком наивно и романтично…»

Стань на колени, ну-ка

дотронься до белых звёзд,

и, если к тебе на руку

спланирует певчий дрозд,

приладит к ладони прутик,

сворачивая в кольцо,

замри, как усталый путник,

улыбкой накрой лицо

и жди – он опять вернётся

и сядет к тебе в ладонь…

Взойдёт озорное солнце,

но ты то гнездо не тронь.

Держи его словно ноту,

ведь мир его очень мал,

как если бы сердце чьё-то

ты в этой руке держал…

Наверное, этим и отличается поэтический талант от всех прочих: умением удержать в ладонях чужие сердца. И – согревать их каждое мгновение. Какой ценой – это уже другая тема. Саша мог бы о ней рассказать, если бы захотел.

Я помню, мы с ним сошлись на Борисе Слуцком. Потом – на Юрии Левитанском. Позже – на Юрии Казакове. Собственно, он для меня его и открыл. Как, например, открыл фантастически талантливого и рано ушедшего Бориса Рыжего. И вот глазами литературного обозревателя из Калуги Александра Мызникова я стал всматриваться в большую часть современной отечественной прозы. Да и поэзии – тоже. А внутри неё отвёл полку и для Сашиных стихов.

В ноябре все дали заоконные

как-то по-осеннему близки,

снятся мне пакгаузы перронные,

телефонные мне чудятся звонки.

Раздаю я мелкие монеты,

ветром наполняю свой карман,

по ночам мне снятся километры,

лентой вьётся мой меридиан.

Резкое отчётливое эхо,

канувший в забвение вокзал.

Я бы на него тогда приехал,

но никто в дорогу не позвал.

Сашу, задумчивого и спокойного, я часто вижу в ближнем храме, что некогда ожил в нашей героически наречённой ещё до революции Солдатской слободе. С женой и детьми. И понимаю, что период созидания у поэта продолжается. Только более углублённый, что ли, сосредоточенный и