Евгений Пчелов - Рюрик Страница 24

Рассказ о сне Гостомысла схож и с упомянутым выше мотивом хроники Козьмы Пражского о палке Пржемысла, которая стала деревом. Сходство становится еще более очевидным, если вспомнить о наличии в чешской легенде трех сестер — дочерей Крока, из которых Либуше, жена Пржемысла, была, правда, не средней, а младшей. Все эти аналогии лишь показывают распространенность мотива сна или дерева, предсказывающего будущее рода. Но еще один аспект повествования Иоакимовской летописи нуждается в определенном объяснении — это сама генеалогическая структура славянского княжеского рода. Получается, что Рюрик — потомок славянских князей по женской линии, внук Гостомысла. Между тем отец Гостомысла Буривой был в девятом поколении потомком Владимира, сына Вандала. Вместе с Вандалом, Владимиром и Буривоем эта линия включает, таким образом, 11 поколений. Гостомысл — двенадцатое поколение в роде славянских князей, его дочь Умила — тринадцатое, а ее сын Рюрик — четырнадцатое. Не восходит ли это число колен к такому же числу поколений между Рюриком и мифическим «сродником» императора Августа Прусом из «Сказания о князьях Владимирских»? Если это так, то создатель генеалогии Иоакимовской летописи как бы переделал эту конструкцию на славянский лад, оставив общее число поколений и отнеся тем самым жизнь Вандала к древним, еще римским временам. Все это, конечно, только предположения, но они, как кажется, вполне ясно демонстрируют искусственный, литературный характер всей истории «Иоакима».

Имя Умилы столь же искусственно. С одной стороны, оно, казалось бы, «укладывается» в традицию славянских имен, напоминая имя «Людмила». С другой — его характер больше подходит под русскую культуру второй половины XVIII — начала XIX века, когда началось выдумывание разных, особенно женских имен на романтический «древнерусский» лад. А может быть, на создание этого имени повлияло еще одно географическое название, которому уделил внимание Татищев, — «Улима» или «Улмигард», обозначавшее, по мысли историка, «предел Псковский»[61]. В одной из поздних легенд о происхождении литовцев их прародина располагается между Вислой и Неманом и называется Ульмигерия[62]. Ульмиругами именовали ливонцев европейские авторы XVII века. Возможно, этот круг этнонимов и топонимов и послужил источником для имени дочери Гостомысла.

Генеалогия русских князей в Иоакимовской летописи все более дополнялась и детализировалась. «Имел Рюрик неколико жен, но паче всех любляше Ефанду, дочерь князя урманского, и егда та роди сына Ингоря, даде ей обесчанный при море град с Ижарою в вено». Урманию Татищев объясняет как шведскую область, хотя на самом деле в древнерусских источниках «урманский» означает «норвежский». Имя жены Рюрика Ефанды является, как показали исследования татищевской «Истории», следствием недоразумения. В договоре Руси с греками 944 года среди прочих лиц, которых представляли послы при заключении договора, упомянута некая жена Улеба по имени Сфандра (Сфанда). Имя это, по всей видимости, восходит к древнескандинавской основе Svan (лебедь). В тексте договора во Львовской летописи, которой пользовался Татищев, это имя передано в форме «Ефанда». Предполагают, что именно это чтение и стало основой для возникновения имени Рюриковой жены[63]. «Вено» — это выкуп, который давал жених семье невесты. Татищев связал «вено» жены Рюрика с известиями скандинавских саг о том, что жена Ярослава Мудрого, шведская принцесса Ингигерд получила в качестве свадебного дара Альдейгьюборг (то есть Ладогу) с прилежащими землями, которые историк считал тем же «пределом», что и владения мифической Ефанды. И тут же высказал предположение, что эта территория получила название Ингрия от имени Ингоря, то есть Игоря, сына Рюрика и Ефанды. Ясно, что Ингрия также принадлежит к числу тех земель, которые стали важны для России в период Северной войны..

Затем Рюрик отпускает Оскольда (только одного князя!) по просьбе полян, притесняемых хазарами, на княжение в Киев. Здесь Иоакимовская летопись как бы подтверждает предположение самого Татищева о том, что «Дир» — не личное имя, а искаженное сарматское слово «пасынок». Перед смертью Рюрик передал свое княжение и своего сына шурину Олегу, «князю урманскому». Получается, что Олег был братом Ефанды. И снова «Иоаким» подтверждает татищевскую мысль о родстве Игоря и Олега. Это подтверждение подкрепляется и ссылкой на уже знакомую нам «Раскольничью летопись», где Олег назван «вуем» Ингоря, то есть братом его матери.

Ольга, как и полагал Татищев до обнаружения Иоакимовской летописи, происходила от рода Гостомысла: «Егда Игорь возмужа, ожени его Олег, поят за него жену от Изборска, рода Гостомыслова, иже Прекраса нарицашеся, а Олег преименова ю (ее) и нарече во свое имя Ольга». Прекраса — имя из того же культурно-исторического контекста, что и Умила, такие имена ближе к романтизации славянства в XVIII веке, нежели к древнерусской традиции. Дальнейший рассказ Иоакимовской летописи обнаруживает все ту же тенденцию — подтверждение предположений Татищева, высказанных им еще до «обретения» этого невероятного источника. Заподозрить в создании Иоакимовской летописи самого историка как-то рука не поднимается… Замечательные слова по этому поводу принадлежат одному из исследователей этого текста П. А. Лавровскому: «При таких достоинствах, при звании своем, Татищев не мог быть лгуном, обманщиком в истории, тем более древней, где нельзя и самому пристрастному критику объяснить цели лжи и обмана»[64]. Тем не менее внимательное прочтение так называемой «истории Иоакима» ставит ее аутентичность хотя бы XVII веку под большое сомнение. Эти сомнения простираются в исторической науке вплоть до признания Иоакимовской летописи плодом творчества самого Василия Никитича[65]. Как бы то ни было, очевидно, что сообщаемые псевдо-Иоакимом сведения по древнейшей истории Руси к самой этой истории ни малейшего отношения не имеют.

Глава третья

«Проклятый» вопрос русской истории

Помимо различных фантастических деталей, которыми обрастала скромно представленная в летописях история Рюрика на протяжении XVI–XVIII веков, его фигура и «сообщество» варягов, к которому он принадлежал, стали предметом острых дискуссий в исторической науке. Речь идет о пресловутом «норманнском вопросе» или «норманнской теории», на протяжении двух веков будоражившей умы историков и в еще большей степени «околоисторической общественности» и ставшей поистине «проклятым вопросом» отечественной историографии. К сожалению, до сих пор эта «теория» остается каким-то страшным жупелом, которым периодически пугают общество записные ура-патриоты. «Норманнский вопрос», давно переставший всерьез обсуждаться в профессиональных научных кругах, представляющий собой не то что вчерашний, а позавчерашний день исторической науки, оказался заложником политических страстей, весьма далеких от поиска научной истины. Даже сегодня он то и дело всплывает на свет божий, становясь инструментом идеологической борьбы и возвращая нас в ситуацию двухсотлетней давности. Не очень хотелось бы в не счесть который раз останавливаться на этой длинной и драматической истории, но поскольку Рюрик, согласно летописи, был варягом и споры вокруг «норманнского вопроса» не могли не бросить на него свою тень, придется кратко, но с основными «опорными» пунктами, изложить историю этой дискуссии и показать достигнутые в ходе ее результаты[66].