Сергей Крамаренко - Против «мессеров» и «сейбров» Страница 24

В этот вечер на Зорьку нацепили несколько десятков трофейных крестов – немецких орденов. Позванивая ими, она обходила столы и собирала дань в виде печенья и конфет. Затем ушла на кухню и принялась вылизывать банку сгущенного молока. В это время начался концерт и на сцену вышла московская певица. То ли пение привлекло Зорьку, то ли она приняла певицу за нашу официантку, также подкармливавшую Зорьку конфетами, но, выйдя на сцену и увидев стоящую на сцене женщину, Зорька медленно подошла к ней и стала обнюхивать, затем начала тереться о ногу певицы и лизать ее. Певица, исполняя песню, раза два отмахнулась рукой, но затем опустила глаза и... Несмотря на все наши уговоры, больше она на сцену не вышла. Естественно, Диме попало по первое число!

История Зорьки окончилась трагично. Будучи уже в Германии, она убежала днем с аэродрома. Проезжавшие по дороге солдаты, естественно, не упустили столь редкостную добычу и убили ее. На следующий день кто-то из батальона аэродромного обслуживания решил угостить летчиков медвежатиной. Летчики есть отказались...

После почти месячного перерыва, в январе поступила команда: полку перелететь под Варшаву. Через несколько дней нам сообщают: началось наступление войск 1-го Белорусского фронта. Погода плохая, но вот она чуть улучшается, и мы вылетаем прикрывать наши наступающие части, которые обходят Варшаву с севера и юга. Немецких самолетов не видно, но на земле множество отступающих немцев. Вот и автоколонна с уходящими немцами. Мы начинаем штурмовку, и на этот раз я стараюсь не увлекаться и все время держу в поле зрения самолет Куманичкина. Несколько автомашин горит, мы делаем еще один заход и, создав затор на дороге, уходим домой.

На другой день следует перелет в Сохачев – город километрах в пятидесяти западнее Варшавы. Мы садимся, заруливаем и, вылезая из самолетов, слышим на другой стороне пулеметную и орудийную стрельбу. Нам объясняют, что это наши танкисты, захватившие утром аэродром, продолжают вести бой с немцами, окопавшимися на другой стороне аэродрома. Тогда мы взлетаем и начинаем штурмовать немцев. Вскоре стрельба затихает: видимо, немцы ушли или, разгромленные, прекратили сопротивление.

На следующий день мы осматриваем аэродром. Множество оставленных, видимо, поврежденных самолетов: «мессершмитты», «фокке-вульфы». Мы залезаем в кабины, осматриваем приборы, рукоятки управления и находим, что наши «лавочкины» гораздо красивее и изящнее. Саша Васько залезает на нос Me-109 и, торжествуя, показывает, что теперь мы победители.

На другой день команда: перелететь в Иновроцлав. Это небольшой город на север от Сохачева. Там нас застает распутица, почва размягчается, и на этом аэродроме мы застреваем почти на неделю. В Иновроцлаве мы живем в немецкой казарме, спим на двухэтажных железных койках и страдаем от вынужденного безделья. Наши войска ушли далеко вперед, а мы застряли! В одну из ночей ребята, видимо, решили повеселиться. По крайней мере, придя после ужина в казарму и после недолгих разговоров улегшись спать, они стали посмеиваться. Вдруг я слышу:

– Байда, спой нам что-нибудь.

Я отвечаю им, что я никогда не пою – нет ни голоса, ни слуха. В ответ я слышу:

– Так у нас тоже этого нет, а вот мы все пели! Ты же слышал!

Действительно, после ужина в столовой у нас всегда была самодеятельность, введенная еще Шестаковым. С тех самых пор вечерами после ужина летчики продолжали установившуюся традицию. Командир обычно говорил:

– Фомин, начинай!

Витя Фомин, адъютант нашей эскадрильи, растягивал баян и начинал своим очень приятным голосом петь фронтовые песни. Все подтягивали. Затем его сменяли другие певцы, а после их выступления начинались пляски. Наш цыган Бачило прекрасно исполнял «цыганочку», Паша Масляков виртуозно исполнял «танец трех верблюдов». Иногда командир втягивал в пение и «безголосых». Понемногу втянулись все и хоть с грехом пополам, но пели.

В стороне остались лишь двое самых упорных[5] и безголосых: я и Коля Вялов. В конце концов Шестаков заставил спеть и Колю Вялова. До сих пор помню, как Коля, бледный, словно собрался прыгнуть в омут, говорит:

– Я спою «Прощайте, скалистые горы».

Вот Витя Фомин берет аккорд, и Коля начинает петь. После первого куплета большинство зажали рты, но командир сердито посмотрел кругом, и смешки прекратились. После концерта Лев Львович заметил:

– Ну что ж, совсем неплохо, – и улыбнулся. Правда, Вялова он больше петь не заставлял. А меня он не успел заставить спеть, так как сначала погиб он, а затем сбили и меня...

Теперь, похоже, пришла и моя очередь. Васько настаивает:

– Сережа, не обижайся, ты нас всех слышал. Слышал, как мы тебе пели?

Делать нечего. Соглашаюсь:

– Слышал, конечно.

– Ну, а чего же ты не хочешь нам спеть? Не по-товарищески поступаешь!

Это сильный довод. Действительно, я вроде нехорошо поступаю. Александрюк нажимает:

– Ты, Сережа, не смущайся, мы никому не скажем, что ты пел.

Никаких возражений я подыскать больше не могу: надо петь.

– Ладно, ребята, уступаю. Что вам спеть?

Васько наготове:

– Да самую свою любимую.

Надо сказать, что тогда славился своими неаполитанскими песнями Александрович, и я даже выучил несколько песен и иногда мурлыкал их про себя. Васько это знал. Не подозревая подвоха, я говорю:

– Хорошо, спою «О, Мари».

Видимо, только уютной фронтовой обстановкой да ста граммами и хитрым подходом ребятам удалось «распеть» меня.

Первый куплет я закончил благополучно, правда смешки вроде были, но чуть слышные. Но в конце второго куплета я буквально вошел в раж:

Сон мне верни, о Мари!..

Кто-то прыснул, засмеялись. С верхних кроватей стали свешиваться – то ли чтобы лучше слышать, то ли чтобы видеть. Вдруг раздается грохот: кто-то не удержался и полетел на пол. Теперь хохот стал общим. Дохохотались до того, что свалился еще один слушатель. На другой день один летчик ходит с перевязанной рукой, другой волочит ногу. Командир, узнав о сольном концерте, вызывает меня:

– Байда, мы за месяц никого не потеряли, а ты за одну ночь двух летчиков из строя вывел. Запрещаю тебе петь!

От большего наказания меня спасла только плохая погода: мы несколько дней не могли подняться в воздух. С тех пор на все предложения спеть я отвечал, что командиром мне петь запрещено. Ребята улыбались, но на просьбе не настаивали.

Познань

Через несколько дней приходит приказ: перелететь в Познань. Мы в недоумении: наш грунтовой аэродром совершенно раскис, даже машины с трудом проезжают по вязкой земле. Но приказ есть приказ. Командир полка собирает нас, сообщает приказ и говорит, что взлетать будем завтра рано утром, после ночного морозца. При взлете нельзя поднимать хвост, чтобы не скапотировать – то есть не перевернуться.