Борис Земцов - Зона путинской эпохи Страница 24

Помню случайного собеседника в бутырской «транзитке» – старика, с которым и познакомиться-то толком не успел. Отсидевший, без преувеличения, две трети своей жизни, знавший все нюансы кодекса каторжанина, едва разговор зашел о нововведениях тюремной жизни, раздраженно плюнул: «Все ушло, все забрали, все мусора под себя подмяли». К числу разговорчивых и очень откровенных людей мой случайный сосед не относился. Тем не менее из его составленного из междометий и проклятий короткого монолога я понял, что у необратимого процесса забвения правильных воровских традиций три причины: повальная наркомания, рыночные и коммерческие отношения, мобильный телефон. Продолжить разговор на эту тему мы не успели («коридорный» увел меня на встречу с адвокатом), но откровения случайного собеседника глубоко врезались в мое сознание и не раз напоминали о себе порою в самые неподходящие моменты, заставляя думать, сопоставлять, удивляться и снова думать. Ну, с наркоманией все понятно. Наркоманы – люди больные, не самостоятельные, зависимые. «За дозу» на многое, очень на много готовые (это давно, когда умело, когда грубо используется всеми, кому не лень – от администрации мест лишения свободы, до коллег-арестантов, преследующих самые разные цели). Еще более понятно с коммерческими отношениями (о черном рынке продовольствия в лагере я уже писал, систему продажи свиданий для жен и «не жен» упоминал, о прочих базарно-продажных «штучках» еще расскажу). Чуть позднее начал понимать и немалый смысл, что скрывается в третьем факторе, факторе мобильной связи. Выходило, до недавнего прошлого, арестант был более ответственным, жестче себя контролировал, строже отвечал за слова и поступки, в любой конфликтной или предконфликтной ситуации рассчитывал прежде всего на себя самого. После повального распространения в зонах мобильных телефонов все изменилось. Влезет зек в какие-нибудь «бигуди» (на тюремном арго – это проблемы: не отданные долги, не исполненные обещания и т. д.) – «потянут его в угол» на объяснение – он сразу за «трубу» – когда влиятельного заступника из «авторитетов» на воле сможет найти (а тот опять с помощью того же мобильного телефона выйдет на «блаткомитет» лагеря и «все решит»), когда срочно денег у родных выклянчит, когда еще какую-нибудь палочку-выручалочку найдет. Получается, прогресс, техническая революция, необратимые социальные процессы в обществе в пух и прах разрушили, казалось бы, незыблемую систему тюремно-воровской морали, камня на камне не оставили от кодекса арестантской чести. Впрочем, это мое, очень личное мнение, основанное на впечатлениях от двух отдельно взятых зон, одного, относительно близкого к столице, региона. Очень может быть, что там – дальше, на Севере, в тайге, в глуши все сохранилось в первозданном виде, в девственной чистоте: и арестантская порядочность, и уважение к «мужику», и принципиальное отношение к «козлам», и много еще, чего здесь, в мелгородских зонах, так не хватает.

Только вчера, на страницах этого дневника (дневник – сказано громко, с учетом обилия любопытных глаз стукачей, частых шмонов и прочих специфических причин записи делаю в общей тетради, озаглавленной «Дневник прочитанных книг») позволил себе вывод, что обе зоны, с которыми связана моя арестантская биография – «не совсем правильные». Будто в подтверждение этого узнал на соседнем отряде любопытные новости о судьбе представителей «блаткомитета», что являлись неформальными руководителями лагеря в Березовке, в котором я, до переезда сюда, отбыл более года. Оказывается, почти на каждого из них, по возвращению на волю обрушились серьезные, очень серьезные неприятности. Толя Брызгун – «смотрун» за тем самым лагерем (как нам говорили – видный представитель подмосковного криминалитета), едва вышел на волю, был избит самым жестоким образом, угодил в реанимацию, находится там до сих пор и трудно сказать, чем все это для него окончится. Аналогичная судьба постигла и Любера, одного из ближайших его помощников. А вот казначея березовского лагеря (освободился в аккурат перед тем, как я туда прибыл) просто убили. Слухи вокруг этих фактов ходят разные, но самые распространенные и самые логичные: эти люди запятнали себя сотрудничеством с администрацией, руководили лагерем неправильно, вразрез с воровскими традициями, в нарушение всех норм и правил воровской жизни. Хотя, повторяю, это только слухи, от которых лично мне, человеку, к блатной романтике, мягко сказать, равнодушному, не жарко не холодно.

Паша Катастрофа – редкий тип откровенно, до дикости невежественного, но способного к активному сопротивлению, целенаправленному отстаиванию своих прав, арестанта. Немало способствуют этому и сами обстоятельства его «делюги». Однажды среди ночи Паша услышал доносившиеся со двора подозрительные шорохи, возню под окном. Вышел, прихватив оказавшийся под рукой топор. В темноте скорее угадал, чем увидел контуры двух человеческих фигур, поймал обрывок диалога: «А если выйдет? Выйдет – вали…» Паша не стал уподобляться в этой ситуации солдату, который, руководствуясь параграфам «Устава караульной службы», должен спросить: «Стой, кто идет?» три раза и только после этого применять оружие. Он шагнул вперед и махнул топором. В итоге – труп. Убитый (умер он не сразу, а спустя несколько дней) – один из местных, неоднократно судимых ханыг, промышлявших кражами и грабежами, более того, в руках у незваного гостя был нож. Последняя деталь и сам факт проникновения (через забор) двух известных всему поселку откровенно криминальных личностей, и попытки их попасть непосредственно в чужое жилище, ни следователи, ни судьи во внимание не приняли. В итоге, Паша получил аж двенадцать лет строгого режима! Вот тебе и право на самооборону! Вот тебе и неприкосновенность жилища! Вот тебе и элементарный здравый смысл! Сам он уверен, что жестокость его приговора определили два фактора. Первое – убитый, несмотря на пышную криминальную биографию, был рьяным помощником, штатным осведомителем местной милиции, которая не могла простить потери столь ценного кадра. Второе – в ходе следствия милиция (теперь, извините, полиция) просила, требовала, вымогала с Паши деньги за облегчение его судьбы, на что он всякий раз отвечал решительным отказом. Приговор поверг его в шок. Кассационная жалоба, составленная наспех, с помощью таких же малограмотных в юридическом отношении сокамерников, (о, чудо!) имела результат – приговор сломали, срок снизили с двенадцати до десяти лет. На этом Паша останавливаться не намерен – обзавелся юридической литературой, консультируется со всеми, кто хотя бы немного разбирается в правовых вопросах, без конца возится с какими-то вырезками, копиями, брошюрами, справочниками. Что-то читает, шевеля толстыми губами, что-то выписывает, мучая в пальцах-сардельках ручку. Часто обращается ко мне: «Фактор и вектор – это одно и то же? А тенденция – это как? Объясни, что такое презумпция?» Чем могу, помогаю, что знаю – поясняю. Мне симпатична его настырность, клещеобразная хваткость, последовательная упертость. Уж лучше корпеть над бумагами, заниматься собственным юридическим ликбезом, чем по полдня валяться на шконке или до одурения стучать кубиками нард. Еще немного, и я буду готов простить ему свинскую манеру приема пищи (сидит он в столовой за одним столом, напротив меня, и все эти хлюпанья, чавканья и бульканья я вынужден выслушивать и наблюдать трижды в день). Успехов тебе, Паша, в борьбе за справедливость, скорого тебе освобождения! Но кушать все-таки надо бесшумно.