Леонид Млечин - Борис Ельцин. Послесловие Страница 24

Как это нередко в жизни бывает, все последующие события в какой-то мере зависели от случая. Горбачев взглянул на первый ряд, где сидели кандидаты в члены политбюро и секретари ЦК, и перебил Лигачева:

— Вот у Ельцина есть вопрос.

Лигачев не хотел отклоняться от заранее определенного распорядка:

— Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения? Послышались голоса:

— Нет.

Ельцин привстал было, потом сел. Вновь подал реплику Горбачев:

— У товарища Ельцина есть какое-то заявление. Тогда Лигачев предоставил слово Ельцину. «Вышло все так, — вспоминал Виталий Воротников, —

будто один раздумывает, говорить или нет, а второй — его подталкивает выступить. Обычно в аналогичных случаях, чтобы не затягивать время, Горбачев предлагал: «Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать». Собеседник соглашался. А сегодня?!»

Лигачев не хотел предоставлять Ельцину слово просто потому, что прения на пленуме не предполагались. Горбачев изложил тезисы своего доклада, посвященного 70-летию Октября, и все, можно заканчивать.

Почему же Горбачев предложил дать Ельцину слово?

Горбачева подозревали в коварстве — то ли он хотел спровоцировать Ельцина на откровенность и таким образом с ним разделаться, то ли, напротив, замыслил чужими руками облить грязью Лигачева и подорвать его позиции. Но скорее всего, Горбачев в тот момент просто забыл о письме Ельцина. После доклада он вообще пребывал в благодушном настроении и не подозревал, какая буря клокочет в душе Бориса Николаевича.

Михаилу Сергеевичу как-то по-человечески жалко было сразу закрывать пленум. Его общительная душа требовала продолжения разговора. Он надеялся услышать какие-то слова о своем докладе и не без оснований полагал, что слова будут положительные. Ведь это был 1987 год, тогда еще никто не смел критиковать генерального секретаря. Едва ли он мог предположить, что именно Ельцин произнесет с трибуны партийного пленума.

Борис Николаевич заметно волновался, выступал сбивчиво, сумбурно.

— Я бы считал, — говорил Ельцин, — что прежде всего нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с секретариата ЦК, о чем было сказано на июльском пленуме Центрального комитета. Я должен сказать, что после этого хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы секретариата ЦК, стиля работы товарища Лигачева.

То, что сегодня здесь говорилось, — Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачки на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, — допускается именно на этом уровне…

Такие речи в зале пленумов ЦК КПСС не звучали, наверное, со времен партийной оппозиции двадцатых годов. На сидевших в зале оторопь нашла. Они еще никогда не слышали такой откровенной атаки на второго человека в партии.

— Сначала был серьезнейший энтузиазм — подъем, — говорил Ельцин. — И он все время шел на высоком накале и высоком подъеме, включая январский пленум ЦК КПСС. Затем, после июньского пленума ЦК, стала вера как-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит… Меня, например, очень тревожит… в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов политбюро, от некоторых постоянных членов политбюро в адрес генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это просто недопустимо…

Вскоре Горбачева начнут крыть на всех партийных и непартийных собраниях. И самые немыслимые обвинения перестанут удивлять. Но в тот день впервые кто-то осмелился открыто, прилюдно критиковать генерального секретаря.

А закончил свою речь Ельцин и вовсе неожиданно:

— Видимо, у меня не получается в работе в составе политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, пленум городского комитета партии…

И в отставку по своей воле в этом зале тоже еще никто не подавал. Да и кто, добравшись до вершины власти, мог с ней расстаться, понимая, что это означает и одновременно отказаться от максимального в той жизни житейского благополучия? Купить за деньги нельзя было почти ничего,

все блага — от еды до лекарств, от машины до квартиры — прилагались к должности. Отбирали должность — отбирали все.

Если бы такую речь кто-то произнес через год, никто бы и внимания не обратил. Но тогда она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Это был настоящий скандал.

Воротников вспоминал: «Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно… Причем такой ход в канун великого праздника! Я про себя подумал, что Михаил Сергеевич сейчас успокоит Бориса Николаевича. Хорошо, раз есть замечания, то давайте разберемся, обсудим, определим, что делать. Но не сейчас же! Поручить политбюро разобраться и доложить. Все. Но дело приняло иной оборот…»

Атаку на Лигачева и какие-то замечания общего характера Михаил Сергеевич бы еще стерпел, но Ельцин задел и его самого — причем самым болезненным образом. Наверное, Горбачев решил так: если он оставит это без ответа, то и другие решат, что им тоже можно нападать на первого человека в стране. Авторитет генерального секретаря рухнет. Горбачев был разъярен. Он подвинул Лигачева и взял председательство в свои руки. Посмотрел на членов политбюро, потом устремил взор в зал и сказал:

— Выступление у товарища Ельцина серьезное. Не хотелось бы начинать прения, но придется обсудить сказанное. Это тот случай, когда необходимо извлечь уроки для себя, для ЦК, для Ельцина. Для всех нас.

Члены политбюро правильно поняли взгляд Горбачева: ну что, мол, надо определить и вам свои позиции, как вы относитесь к тому, что на ваших глазах критикуют генерального секретаря? Они стали выступать один за другим. Кто-то с искренней страстью набросился на Ельцина: почему бы не потоптать ногами падшего фаворита? Другие делали это вынужденно и без удовольствия — Горбачев потребовал от членов политбюро коллективной присяги на верность в форме уничтожающей критики Ельцина. Не всем хотелось клеймить московского секретаря, но не осудить в тот момент Ельцина означало бросить вызов Горбачеву, который хотел убедиться, что его соратники хранят ему верность. Выступили двадцать шесть человек, в том числе все члены политбюро.