Ружка Корчак - Пламя под пеплом Страница 24

А в наших сердцах, терзаемых то отчаянием, то надеждой, не угасает жажда жизни, тоска по природе. Мы не говорим об этом вслух, но все чаще звучат стихи. Их пишут теперь очень многие.

Стихотворение Ривки Глезер "Гетто" знают уже все:

"Мама стирает на чужих, в доме нужда,

Но я забываю обо всем, когда мечтаю о

Свободе.

И, глядя на мертвое бревно, вижу зеленое дерево..."

В преддверии весны 1942 года немцы издали новый приказ:

"Евреям вильнюсского гетто воспрещается производить на свет потомство. Нарушителей ждет суровая кара".

Первый младенец, появившийся на свет через двое суток после опубликования этого приказа, был назван "Малина"...

С приходом весны нас "приравняли к польскому населению": мы, как все арийцы, обязаны платить "копфштайер" — подушный налог. Налог начисляли по справедливости: мужчины в возрасте 18-20 и 50—60 платят десять марок. С 20 до 25 лет — пятнадцать марок. Женщины в возрасте 18—20 и 40—50 — восемь марок, а с 20 до 40 — десять. Для нетрудоспособных немцы снизили подать на 40—60 процентов, а за каждого ребенка моложе 15 лет сбрасывали с налога 15 процентов. Евреи увидели в этом налоге доброе предзнаменование.

Так в атмосфере метаний от отчаяния к надежде, от смертного страха к тоске по чуду, подошли дни праздника Пасхи. По древним переулкам гетто пронеслось свежее праздничное дуновение. Женщины наводят порядок в своих квартирах, вытаскивая пожитки во двор, на чердак, в любое свободное местечко. Дворы, где и раньше было не протолкаться, теперь совсем забиты. Юденрат получил разрешение на выпечку мацы в гетто, и к пекарням выстраиваются длинные очереди за карточками на мацу.

Дети учат в школе историю праздника, хором повторяют ее, зазубривают "четыре вопроса" и радуются мысли о приближении Седера. И не беда, что нет ничего, что напоминало бы в гетто о весне, что переулки сумрачны здесь во все времена года, а убитая земля не выбросила ни одного зеленого ростка, и даже птицы избегают залетать сюда, за высокие стены, ощетинившиеся колючей проволокой. Пускай. Пасха — она для всех евреев в мире, она будет праздноваться и здесь в гетто, в литовском Иерусалиме.

Мы тоже увлечены подготовкой к празднику и решаем организовать роскошный Седер для всех товарищей.

Это был наш первый Седер в гетто, а для многих из нас — последний. По сей день, когда я вспоминаю тот вечер, я испытываю щемящую боль, от которой никогда, вероятно, не излечусь.

...Комната чудесно залита светом. Как много света и какой белизной сверкают длинные столы! И цветы. Живые цветы в гетто. Их украли на ферме Тайбл и Дина и под платьем пронесли в гетто. Охранники на воротах не заметили.

На свои жалкие гроши мы купили свеклы и картошку. Девушки, приложив к этому "сырью" массу труда и воображения, превратили его в вкусные блюда. И теперь на белоснежных скатертях ярко багровеют свекольные салаты и алый свекольный сок в прозрачных стаканах. Как кровь — знобко пробегает в уме, как наша живая кровь. Но на стене пламенеет надпись:

"Хоть горами мрака засыпало нас — Все искры не задуло, не загасило..."

Нас много. Впервые мы сидим так, все вместе, от самых юных до ветеранов. Я никогда еще не видела в гетто таких празднично-торжественных лиц. Возникает песня. Все поют самозабвенно, хмелеют от песни, как от вина. Старые слова молодеют и освещаются новым смыслом:

"На развалинах и падали — мы поем..."

На мгновение кажется, будто это тот же гимн, который мы так привычно исполняли на торжественных собраниях ячейки, отряда, мошавы. И сейчас я отчетливо слышу слова, разорвавшие тишину, которая наступила после пения:

— Подобно каждому еврею в пасхальную ночь, я пользуюсь правом задать древний вопрос себе и всем присутствующим: что изменилось? В чем изменились мы по сравнению с остальными нашими братьями; по сравнению с нашими замученными товарищами, чьи тела полегли по всей земле, и пролитая кровь кипит, не зная покоя, требуя отмщения?

Я спрашиваю и сама себе отвечаю:

— Да, точно, мы — другие. Если теперь мы сложим головы, то в бою. Погибнем свободными людьми. И смерть наша станет искуплением той крови, что взывает к мести.

... Праздник Пасхи напоминает нам о крови. Даже белая праздничная маца видится мне красной, будто ее окунули в нашу кровь.

И я продолжаю и спрашиваю: раз уж льется кровь, какая разница? И отвечаю: есть разница. Важно, где и как проливаешь кровь.

От тысяч уничтоженных и нашедших общую могилу на холмах Понар не останется ничего, кроме кровавых воспоминаний, трагического урока, глубокой раны, которая не зарубцуется в народном сердце. Ибо павшие погибли на чужбине.

Та же кровь, проливаемая нашими товарищами там, в Эрец-Исраэль, обогащает землю, впитывается в нее, остается в ней навеки: со временем из этой земли проклюнется новая, цветущая жизнь, новые творения. Так смерть оборачивается жизнью.

Тоска, страстная тоска на лицах товарищей: Эрец-Исраэль! Как далека она и недосягаема, наша земля!

Тишина. Слушаем Хаггаду — нашу новую легенду, которую сочинили Михаил Ковнер и Моше Немзер. Снова взывают к нам древние и вечно живые слова, слова тех последних на стенах Масады.

И снова песня... Будто душа, полная горя и муки, хочет излиться до дна.

Мы возвращались домой погруженными во мрак пустынными переулками. Высокий забор гетто отбрасывал густые тени. Тяжелые запертые ворота, казалось, насмехаются над нами.

И снова наступили невыносимо долгие и тяжкие дни, переполненные трудом и борьбой.

Работа в движении развертывается все активнее. Все сильнее влияет она на жизнь каждого.

В Вильнюс возвращается Соломон Энтин, ездивший с делегацией в Варшаву. Вместе с ним приезжает Фрума. Из Варшавы они привезли информации а самое главное — деньги, предназначенные для работы всех организаций.

Тогда я увидела впервые Фрумку Плотницкую, которая произвела на всех нас сильное впечатление своим мужеством и выдержкой.

В Вильнюсе она провела лишь несколько дней. В ее маршруте - Белосток, Волынь и ряд малых гетто. Она уезжает, и только отголоски результатов ее неутомимой деятельности доходят до нас.

В те же дни вернулся из Варшавы Эдек и с головой погрузился в работу движения и ЭФПЕО, словно стремясь наверстать упущенное за месяцы своего отсутствия и возместить товарищам то, чего они лишились с его отъездом: его самоотверженности и талантов. Новости, которые он привез из Варшавы, неутешительны. Там до сих пор — одни споры да разговоры, и все остается по-прежнему.

В Варшаве люди все еще отказываются поверить правде, никак она не доходит до их умов и сердец.

Мучительно слушать эти вести.