Эстер Гессен - Белосток — Москва Страница 24

Итак, вернувшись из лагеря в возрасте семидесяти восьми лет, мой свекор решил, что, поскольку времена изменились, да и он уже свое отсидел, ему можно вернуться к любимому делу и снова начать писать. Он всю жизнь увлекался Пушкиным, прекрасно знал его творчество и теперь, получая пенсию и имея много свободного времени, начал ходить по библиотекам и архивам, ездил в поисках архивных материалов в Ленинград и спустя пару лет, разменяв уже девятый десяток, опубликовал свою первую книгу о Пушкине «Набережная Мойки, 12». По этому адресу находилась последняя квартира поэта, где он жил с женой и детьми и где скончался после трагической дуэли. Содержанием этой книги, равно как и следующих («Все волновало нежный ум», «Москва, я думал о тебе» и др.), были документальные рассказы о жизни Пушкина. Первая же книга сразу стала бестселлером, критики посвящали ей восторженные рецензии.

Арнольд Ильич прожил после лагеря еще двадцать лет (умер в 1976 году), писал до самого конца и опубликовал, если не ошибаюсь, полдюжины книг о Пушкине и одну очень популярную книгу о декабристах «Во глубине сибирских руд». Еще при его жизни эти книги были включены в программу школьного чтения для старшеклассников. В конце 1950-х годов я развелась с Борисом (он был порядочным и культурным человеком, но с тяжелым, деспотическим характером, с которым мне было все труднее мириться), но с его родителями поддерживала теплые отношения до самой их кончины.

24 апреля 1953 года у нас родилась дочь Елена. Несмотря на постоянные переживания из-за ареста свекра и свекрови (кстати, в середине мая следователь Златогорский позвонил нам по просьбе пребывающей в тюрьме Марии Яковлевны с вопросом, благополучно ли я родила и кого; из этого можно заключить, что признаки человечности у представителей той профессии все-таки наличествовали), я была несказанно счастлива. Именно о девочке я мечтала. Была почему-то убеждена, что подлинным другом и наперсницей может быть только дочь. Жизнь показала, что я была права. У меня два прекрасных, преданных и любящих сына, но дружу по-настоящему я только с Леной. К тому же мою радость усиливало сознание, что я ее чуть не потеряла еще до родов.

Это случилось накануне похорон Сталина, не то 7, не то 8 марта, точно не помню. Я, как обычно, возвращалась с работы по бульварам, была уже на восьмом месяце беременности, мне оставалось всего несколько недель до декретного отпуска. Петровский бульвар, по которому я шла, пересекает улица Пушкина (теперь Большая Дмитровка), где в тот день в Колонном зале Дома Союзов поставили гроб с телом вождя, чтобы скорбящие граждане могли с ним проститься. Граждан же охватило сущее безумие. На бульваре и улице толпилась буквально вся Москва и еще тысячи и тысячи людей, специально приехавших из ближних и дальних городов и селений. Все было организовано из рук вон плохо. В толчее затоптали тогда насмерть десятки или, быть может, даже сотни людей. О раненых и покалеченных я уже не говорю. Точное количество жертв этого массового психоза неизвестно, я думаю, и по сей день, ведь подобные факты тщательно скрывались. И вот я, не сообразив, что мне лучше повернуть и сменить маршрут, попала в этот водоворот и была уже не в состоянии выбраться оттуда. Меня толкали со всех сторон, давили на меня, я несколько раз падала, кричала во весь голос, обезумев от страха, так же как и все кругом. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы на меня не обратил внимания какой-то военный, решивший, очевидно ввиду моей беременности, спасти именно меня. Он схватил меня за руку и, размахивая оружием, кажется автоматом, потащил сквозь толпу в какой-то двор. В старых районах Москвы многие дворы соединены друг с другом. Мой спаситель вывел меня по этим переходам на более спокойную улицу и велел немедленно отправляться домой. Я не успела даже его поблагодарить, так как он повернулся и побежал назад, наверное, чтобы еще кого-нибудь спасти. Когда я наконец добралась до дома, мама билась в истерике, соседи тщетно пытались ее успокоить, а Борис бегал по улицам и искал меня. К счастью, он время от времени звонил из автомата, спрашивая, не вернулась ли я, и вскоре после моего прихода позвонил в очередной раз. Ну и, когда Лена родилась, я еще долгие месяцы не переставая думала о том, что, не случись чуда, она могла не появиться на свет совсем.

Как известно, после смерти Сталина и последовавшего вскоре, в том же 1953 году, расстрела Берии в основном кончился многолетний кошмар советского террора. Правда, назвал вещи своими именами только Никита Хрущев в своей знаменитой речи на XX съезде КПСС, да и потом еще лет тридцать нельзя было даже мечтать о свободе и демократии, но террор прекратился. Люди больше не цепенели от ужаса, слыша ночью, что около их дома остановился автомобиль. И страх, парализовавший людей и являвшийся, по-моему, основным чувством всех, кто умел думать, постепенно проходил. Все больше видно было на улицах улыбчивых лиц.

Люди перестали бояться общаться друг с другом, потому что за сказанное в разговоре с глазу на глаз не грозил больше приговор и лагерный срок. Правда, при Хрущеве время от времени появлялись новые причины для арестов. Например, во второй половине 1950-х, не помню точно, в каком году, он издал указ, по которому в случае кражи государственного имущества привлекался к уголовной ответственности не только тот, кто воровал, но и тот, кто, зная об этом, не доложил. В этой связи по Москве ходил еврейский анекдот. Еврей из Одессы шлет Хрущеву телеграмму: «Товарищ генеральный секретарь! Чтоб вы знали — вся Одесса ворует. Я вам сообщил и ответственность с себя снимаю. Рабинович». Вообще после долгих лет страха и молчания анекдоты полились рекою. Армянские, еврейские, всякие. Например, тот же Хрущев в одном из своих выступлений заявил, что через двадцать лет коммунизм будет построен и следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме. И сразу родился анекдот. Слушатель армянского радио обращается на радиостанцию с вопросом: «Неужели мы в самом деле доживем до коммунизма?» И ему отвечают: «Мы-то не доживем, но детей жалко».

Увы, несмотря на все перемены, положение евреев оставляло желать лучшего. Да, прекратилась травля в печати, и вообще долгое время не было никаких официальных высказываний на эту тему. Но на работу евреев по-прежнему почти не брали, в престижные учебные заведения не принимали, и, так же как раньше, нельзя было против этого протестовать. Где-то на рубеже 1950-х и 1960-х годов к Хрущеву по этому вопросу обратился известный английский философ и общественный деятель Бертран Рассел. Что написал Рассел, мы так и не узнали, но ответ Хрущева опубликовали почти все газеты. И если до этого можно было еще сомневаться, антисемит наш генсек или нет, то теперь эти сомнения рассеялись полностью. Хрущев заявил, что никакого антисемитизма в Стране Советов нету, евреи — абсолютно полноправные граждане, несмотря на то что их можно во многом упрекнуть. Например, во время Сталинградской битвы переводчиком при командующем немецкими войсками, фельдмаршале Паулюсе, состоял киевский еврей по фамилии Коган. Что это был чистейший вымысел, я полагаю, объяснять не надо. Ни один немецкий военачальник не стал бы в ту пору пользоваться услугами еврея вообще, а советского еврея, к тому же с такой фамилией, — в особенности. Но этот сюжет распространила не только пресса. Нашлись писатели, которые использовали его в своих произведениях о войне.