Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью Страница 24

— Выбрось яд, — попросил он за день до смерти. — Поверь: глупо все. Глупо лежать в земле…

У него было два инфаркта…

Деревенский парень, из полесской глубинки… Детство — война, ему семь лет. Мать хлеб партизанам пекла, могли расстрелять и хату сжечь. А за ним всю жизнь как клеймо: жил на оккупированной территории, под немцам. В университет не допустили… Поступил в нархоз, окончил с отличием. На работу не берут, везде попадал под графу: был в оккупации. После страшной кровавой победы еще десятки лет воевали с собственным народом: с теми, кто вернулся из плена, кого насильно вывезли в Германию, кто не погиб в концлагере, не сгорел в крематории… Боже мой! А я преподавала марксистско-ленинскую философию в институте… Партия — это совесть, честь… И сомнения в голову не приходили… Каждая несправедливость виделась частным случаем, где был конкретный виновник. Скажи мне кто-нибудь в то время о вине идеи, об ответственности идеи? Сумасшедший! Я уже не побежала бы доносить, но назвала бы его сумасшедшим, предателем. Какое бы зло ни вершилось на моих глазах, я искала виновника: это он или он… А то, что он часть идеи, атом злой идеи, молекула, и в других обстоятельствах был бы другим человеком, мы не понимали, никто. Вот откуда теперь не только у меня, а у многих чувство, что мы прожили не свою, а чью-то жизнь. Могли быть другими людьми, другой страной… Если бы не эта идея… Я людей не виню (даже своих недавних палачей), я виню идею… Мне доказывают, что идея рождается в человеческой голове. Но я все равно ненавижу идею, а людей их поведение могу себе объяснить. Что может выбрать солдат в строю? Ничего. Шагай в ногу!

Мой муж был талантливый человек. Он все-таки защитил кандидатскую, написал докторскую. Тут ему посоветовали: хочешь стать профессором, поставь рядом со своей фамилией еще одну… Тогда все секретари райкомов, обкомов писали и защищали ученые степени. Было модно: секретарь райкома — кандидат экономических наук… Раз намекнули, второй… Нет! Ну, раз нет, то ты докторскую не защитишь. Шагай в ногу! Не печатали, не давали читать лекции… Протаскивает буржуазные взгляды, антисоветчик… Экономика никогда не была у нас наукой, всегда — политика, вот и живем так, что трусов и носков не хватает, а хлеб, живя на черноземе, который немцы в войну отправляли домой в посылках, за золото покупаем. Муж уже был больной, мы с ним гуляем по парку, там фонтан и большая цветочная клумба… из красных, белых, желтых бегоний слова: „Наша цель — коммунизм“… Даже цветы не росли просто так… Для красоты, для радости…

Когда мужа не стало, я дала клятву, что пусть после смерти, но верну ему доброе имя, опубликую его статьи. Я еще верила: надо ехать в Москву, написать в ЦК партии, там разберутся… Придут другие, умные люди…

Нет! Шагай в ногу!

…Это невозможно передать, это чувство, это унижение. Когда вам делают рентгеноскопию черепа под предлогом проверки гайморовых пазух…

— Странно, но я у вас ничего не нахожу, — говорит врач.

— А что вы должны найти? — наивно спрашиваю я.

Кладут в больницу:

— Надо поддержать ваше сердце.

Больные случайно подслушали и передали мне разговор медсестер:

— После обеда Пашкевич поведут к психиатру. Ради нее вызвали.

Закрадывается подозрение, чувствую что-то неладное. Быстро одеваюсь и пытаюсь бежать. Но на выходе уже караулят, пригрозили, что вызовут милицию и отвезут в психлечебницу. Под конвоем возвращаюсь в палату. Тут понимаю: меня заманили в ловушку…

Ночью все-таки бегу. В палате никто из больных не выдал, шепотом допытывались:

— Это правда, что вы пишете жалобы в ЦК КПСС? Говорят, что вы шизофреничка…

Дома проштудировала Уголовный кодекс: принудительная психиатрическая экспертиза на предмет „душевного заболевания“ уголовно наказуема. Но это в стране, где правит закон. Я живу в другой… Что делать?! Бежать в Москву, идти в ЦК! Подкрался страх… Боялась, до животного ужаса боялась, что меня насильно схватят и увезут в психлечебницу. Несколько дней до отъезда страшно вспомнить: на звонки ни в дверь, ни по телефону не отвечаю, окна зашторены, запиралась на все замки, верхний свет не включаю, бра прикрыто тряпками… Радио, телевизор молчат… Был момент… Достала яд… Единственный выход покнчить с собой, и физический страх, что не выдержу — уйду сама… Спасение… Искус… Рядом, протяни руку…

Что человек испытывает после убийства? Перед этим сидела у зеркала… Зачем-то запоминала… После боялась зеркала, боялась посмотреть себе в глаза…

Жребий брошен… Тайно, с предосторожностями друзья проводили меня в Москву. Прямо с поезда — в приемную ЦК КПСС: пмогите устроиться в психиатрическую больницу на обследование, у меня должна быть на руках справка, что я психически ннормальна, или дома меня объявят сумасшедшей. Никто не защитит! Признались, что есть у них уже такой опыт, но жещина обратилась впервые. Через несколько дней получаю направление в пятнадцатую Московскую психиатрическую больницу…

Там меня встретили словами:

— Какое отношение вы имеете к нам? Это-то сразу видно.

— Мне поставили диагноз: истерическая психопатия.

— У вас что, в Минске нет грамотных специалистов?

— Нет, доктор… Тут другой случай…

Вечер. Ищу, как включить свет. Не нахожу. Выглядываю в коридор. Идет медсестра:

— Почему в палате нет выключателя? Где свет?

— Вы забыли, куда попали? Свет здесь включаю я. Ждите. — И внимательно изучающий взгляд, точно такой же, когда я просила позвонить.

Нет, тут нельзя быть нормальным, задавать нормальные вопросы, те же правила игры, как и там, откуда я пришла. Приказала себе: притворись, исчезни, замри, иначе никогда отсюда не выберешься…

Назавтра повели к психологу. Ряд тестов, на запоминание. Слова: стул, игла, мед, хлеб, окно… Из десяти слов два не запомнила. Надо признаться, что во мне в эти дни просыпался ужас и детство одновременно: с одной стороны — а вдруг что-нибудь не смогу, не получится, с другой — чувство детской игры, в которую играют странные взрослые. Потом задание — разложить картинки по общим признакам на три группы. Слава Богу, справилась. Еще одно — нарисовать: веселый праздник, тяжелую работу, смелый поступок, болезнь, справедливость, счастье, отчаяние… А я рисовать не умею… Но пробую: веселый праздник — шарики летят по воздуху, тяжелая работа лопата… Получилось все, кроме отчаяния. Я не знала, как передать отчаяние… Мое отчаяние…

На следующие день — опять у психолога. Надо ответить на триста вопросов. Триста! Потратила полтора часа, а рассчитано на два с половиной. Испытала искреннюю радость. Еще бы! Передо мной неотвратимо обозначилось, как хрупка грань между нормой и не нормой. Ее не уловить. Теперь машина должна все расшифровать, выдать заключение. Улыбнулась грустно сама себе: интересно, кто же все-таки более бесстрастен — машина, которую придумали люди, или сами люди? Всю ночь во сне отвечала кому-то еще раз на эти вопросы: „Боитесь ли вы заразиться заразной болезнью?“ — „Боюсь! Боюсь!“. Видела себя со стороны — в казенной одежде… Бежала и бежала по безлюдному шоссе… Проснулась и не сразу сообразила: где я? Потом вспомнила — в сумасшедшем доме. На форточках — решетки. Постоянно кто-нибудь плачет, по-животному. Повышенная сексуальность. Девочки-подростки пострижены наголо И мат, мат — в палате, туалете, столовой. Кажется, Грибоедов первым осознал, что ждет у нас тех, кто возмечтал взлететь? Часами просиживала у телевизора (спасалась!) и ничего в том мире не узнавала… Впервые со сцены я перешла в зрительный зал, отделилась…