Максим Чертанов - Дюма Страница 24

«Революционной ситуации» не было: безработица на обычном уровне, правда, стагнация, жизнь похуже, чем при Людовике или Наполеоне, но в общем ничего. Правительственные газеты писали, что народ за проклятыми либералами не пойдет — он за короля и церковь. «Самуил пристал к празднично приодетому рабочему, курившему трубку на пороге кабачка.

— А вы, стало быть, веселитесь? — спросил он его.

— Почему бы и нет? — отвечал рабочий.

— Значит, вы не знаете, что творится в Париже?

— А там что-нибудь творится?

— Министерство выпустило ордонансы, которые сводят на нет права избирателей.

— Избирателей? А нам какое дело? Разве мы выбираем, мы, которые из простых?

— Они и газеты упразднили.

— Подумаешь, газеты! Вот уж что нас не касается! Мы их не читаем, это чересчур дорогое удовольствие. Восемьдесят франков стоит.

— Вот оно что! Значит, вам нужно, чтобы газеты и избирательное право касались вас, и если бы вы захотели…

— Ба! — отвечал рабочий, выпуская клуб дыма. — Нам бы только чтобы цены на хлеб и вино не росли, и тогда пускай себе король делает все, что ему вздумается».

Александр зашел в кафе Руайяль, где толклось много его друзей-роялистов, в разговор не вступил, чтобы не поругаться, встретил Этьена Араго, который собирался на доклад своего брата Франсуа во Французском институте (аналог Академии наук): тот должен был говорить об инженере Огюстене Френеле. Ждали неизвестно чего, Араго-старший доклад прочел по теме, но с намеками. Александр сходил к знакомым землякам, говорили, что биржа падает и это хорошо — что-то будет. Потом пошел обедать. Он обо всем отчитывался точно: где поел и во сколько. Биографы об этом пишут с усмешкой: в революцию все обедал да ужинал. Однако и в революцию люди едят, спят и даже посещают уборную… «Проходя через сад Пале-Рояля, я заметил волнение возле группы молодых людей, которые влезли на стулья и громко читали „Вестник“, но их подражание Камиллу Демулену не имело успеха. После обеда я побежал к Адольфу де Левену, отец которого был редактором „Парижского курьера“. Мадам де Левен очень беспокоилась о муже, который уехал в два и не вернулся к семи. Она послала на поиски Адольфа, но он тоже не вернулся. Я, в свою очередь, был отправлен искать Адольфа». В редакции «Курьера» сказали, что Левены у Лаффита, там заседают и вроде бы хотят публиковать какое-то заявление. Александр помчался к Лаффиту, во дворе среди маленькой группы зевак был Адольф Левен, «главные» заперлись и никого не пускают. Вернулся к мадам Левен, отчитался, опять к Лаффиту, за это время просочилась информация: 43 или 45 журналистов подписали какое-то обращение к кому-то. Второй «комитет», которого Дюма не видел, заседал в доме другого банкира, депутата Казимира Перье, пришло всего шесть депутатов из 450 разогнанных, один, Берар, предложил написать какое-нибудь заявление, остальные побоялись, поздно вечером пришли еще девять депутатов и опять ничего не предприняли. Третий «комитет», из владельцев типографий, собрался у журналиста Барта, решили закрыть типографии, рабочим объяснить: их увольняют, потому что газет больше не будет по указу короля. Так для одной категории рабочих произошедшее внезапно обрело смысл. Несколько юнцов у Пале-Рояля и у министерства иностранных дел, возглавляемого Полиньяком, покричали «долой» и кинули камень в окно какого-то экипажа. Дюма этого не видел, он «просто вернулся домой в 11 часов вечера».

Андре Моруа: «Когда „три славных дня“ Июльской революции обернулись драмой… Дюма захотел сыграть в ней роль первого любовника, героического и дерзкого». Подобный тон почти у всех биографов: играл роль, рисовался, сочинял небылицы. Это неправда. Артур Дэвидсон, английский историк: «Записки Дюма — возможно, лучшее, детальнейшее описание Парижа в революционные дни. Картина, конечно, окрашена индивидуальностью рассказчика. Ну и что? Герой не хвастает и не пытается, как некоторые ложно утверждают, изобразить из себя храбреца. Напротив, он подчеркивает, что был не столько участником, сколько свидетелем, которым двигало в основном любопытство… когда он боялся, он писал об этом, когда он прятался от пуль, он писал, что поступал так из осторожности». Роберт Гарнетт, переводчик Дюма на английский: «Дюма был в своих воспоминаниях беспощадно точен и ничего не путал». Леопольд Инфельд, автор биографии математика Эвариста Галуа, отмечал, что мемуары Дюма были для него основным источником информации о 1830 годе и в них была масса деталей, не упоминаемых другими историками. Это бесценный, протокольный текст — ничего подобного другие писатели тогда не сделали. Гюго, еще монархист, дома писал «Собор Парижской Богоматери». Еще больший монархист, Бальзак, был не в Париже. Стендаль болел и не выходил из квартиры. Жорж Санд ничего не видела. Кое-что видел Шатобриан из окна квартиры, описал с ужасом. Вот и все…

27 июля с утра Александр пошел к матери, она ничего не знала, и он не стал ей говорить. Вышел, наткнулся на Поля Фуше, шурина Гюго, тот желал прочесть ему свою пьесу. «Но чтение самой прекрасной пьесы на свете не заставило бы меня отказаться от наблюдения малейшей детали драмы, что разыгрывалась в Париже. Я поймал кабриолет и сбежал». Приехал к Каррелю: «Молодые оппозиционеры рассматривали его как их лидера, избранного если не публично, то, по крайней мере, молчаливым согласием». Каррель работал, никуда не собирался, Александр его уломал — поглазеть. Пошли на бульвары, кольцом окружавшие центр города: все всегда происходило там, где учреждения, театры, кафе, редакции газет, о том, что есть жизнь за пределами бульварного кольца, иные парижане знали лишь понаслышке. (Кольцо пересекали несколько широких прямых улиц: с востока на запад, параллельно делившей город надвое Сене, — Фобур-Сент-Антуан, Риволи, Елисейские Поля, с севера на юг — Страсбургский, Севастопольский бульвары; на западе жили люди побогаче, на востоке победнее.) Добрались до биржи. «Люди бежали к улице Ришелье. Они говорили, будто редакция „Времени“ захвачена полицией. Мы, конечно, последовали за толпой…»

«Время» — одна из четырех газет (еще «Национальная», «Глобус» и «Коммерсант»), что вышла, несмотря на запрет, и опубликовала протест, который подписали 44 журналиста; комиссар полиции Манжен приказал захватить редакции, прокуратура выписала 44 ордера на арест. Дюма и Каррель увидели толпу, протиснулись вперед: главный редактор Жан Жак Бодэ и «30 решительно настроенных сотрудников редакции и наборщиков» встали перед дверями и полицейских пускать отказывались. Бодэ — косая сажень в плечах; «когда они увидели его лицо и лица наборщиков, они поняли, что кроме мирного законного сопротивления, которое Бодэ пытался оказывать, возможно вполне реальное сопротивление». Прибежал полицейский чин. «Я сжал руку Карреля, он был очень бледен, но молчал и лишь неодобрительно качал головой. На улице, где толпилась чуть не тысяча человек, стало так тихо, что можно было услышать дыхание ребенка». Бодэ говорил что-то красивое о законах, полицейский на это сказал, что сейчас приведут слесаря ломать двери. «По толпе пробежал ропот; все начали понимать, что здесь, на улице, у всех на глазах происходит самое прекрасное, что можно увидеть: сопротивление закона — произволу, человека — толпе, совести — тирании». Пришел слесарь, Бодэ опять закричал про законы, слесарь испугался, привели второго — то же, послали за кузнецом, дверь сломали, сопротивления не случилось, полиция спохватилась, что надо разогнать толпу, люди кинулись врассыпную, многие издали кричали, что Бодэ может на них рассчитывать — они придут на суд свидетелями. Было два часа; Дюма и Каррель пошли в редакцию «Национальной» — «рассадник новостей» — и просидели там до вечера: то и дело прибегал кто-нибудь и рассказывал что и как. Студенты из организации «Союз января» (лидер — писатель Огюстен Фабр, основана полгода назад, к июлю в ней состояло 15 тысяч человек) ночью поломали телеграфную линию и несколько фонарей; у Перье собрались 30 депутатов разогнанной палаты и твердо решили, что завтра, может быть, напишут какое-нибудь обращение; в окрестностях Пале-Рояля собираются люди. В шесть часов пришел сотрудник «Национальной», сильно выпивший, сказал, что люди с улиц уходить не думают.