Владимир (Зеев) Жаботинский - Слово о полку Страница 24

Транспорт нам дали великолепный, и в Александрию мы доехали без приключений и без непогоды.

Александрийская община встретила нас как родных. Снова увидел я старых друзей из времен Габбари: главного раввина Делла Пергола, барона и баронессу Менаше, Суареса, Пичотто. «Zion Mule Corps был наш сын, а этот полк – наш внук», – говорили они. Они устроили в нашу честь торжественное богослужение в главной синагоге, с губернатором, генералами, консулами и мусульманскими нотаблями.

То же повторилось в Каире. Генерал Алленби уже тогда был со своей штаб-квартирой в Палестине, недалеко от колонии Беер-Яков; но верховный комиссар Египта, сэр Реджинальд Уиндхем, пропустил батальон пред собою церемониальным маршем, стоя у ворот дворца навытяжку с рукой под козырек, когда оркестр играл Гатикву… Еще далеки были те настроения, что развились у английских властей через год или полтора, когда генерал Мони, военный администратор Палестины, в 1919 году, в Иерусалиме, в присутствии всех еврейских, английских и арабских нотаблей, отказался встать при звуках еврейского гимна.

Нам дали лагерь в местности Хельмия, недалеко от Каира; там мы и закончили обучение солдат. Было страшно жарко, работать можно было только до 9 утра и с 5 часов вечера. И почти еженедельно устраивался где-нибудь «бал» – то в городе в нашу честь, то у нас в лагере в честь каирской общины.

Кроме обычных обязанностей взводного мне досталась еще одна работа: все солдатские письма подлежали до отправки просмотру офицером. Я был единственный офицер, способный прочесть письмо еврейскими буквами. Заодно мне уж подсовывали вообще все письма, написанные не по-английски. Тут я в первый раз открыл тот факт, что у нас в батальоне оказалось несколько литвинов – не «литваков», а настоящих литвинов-католиков. Они работали в угольных копях где-то неподалеку от Глазго: когда пришлось идти служить, они попросились к нам. Я, конечно, ни слова не знал по-литовски, за исключением того, что Германия по-ихнему «Вокетия», а поляк называется «ленкас». Но если бы я отказался «цензуровать» их письма, то вообще лишил бы их возможности переписываться, ибо остальные офицеры в Египте, вероятно, даже и этих двух слов по-литовски не знали. Словом, я решил поставить на карту судьбу войны и победу союзников и стал подписывать «О. К.» на литовских письмах. Одно я в них понял: изо всех наших солдат литвины были почти единственные, которые пытались описывать нашу дорогу, упоминали географические названия, говорили о специальных задачах полка, вообще единственные, которые интересовались вопросами «посторонними», вне круга личных дел: сужу об этом потому, что в их письмах были такие слова, как Ницца, Италия, «Эгиптас», даже «Иерозалимас», даже «сионизмас».

В еврейских письмах этого почти не было. «Дорога приятная». «Теснота в вагонах». «Слава Богу, море спокойное». А дальше следует самое главное: как дети? Прорезались ли уже зубки у Ханелэ? Прошла ли корь у Джо? Не тоскуй, дорогая. Провела ли ты уже газ на кухне? – Бесконечная нежность к своему дому – не к стране, не к городу, не к улице, а только к одной квартире… Мне вспоминалось талмудическое речение: «Дом его есть его жена». Кто знает: может быть, это и лучше патриотизма; может быть, это есть основа патриотизма. Может быть, если этим людям дать настоящий «дом», такой, где квартира, и улица, и город, и страна сплетены в одно целое, взаимно обусловленное как ступени одной и той же лестницы, где сломай одну – посыплются другие, то и получится психология зелотов Бар-Кохбы?

Часто мне почти совестно было так глубоко заглядывать в человеческие души. Зато я установил для себя правило – вынимать каждое письмо из конверта и вкладывать обратно, не глядя на адрес. Это было тем корректнее, что в этих письмах часто была крепкая брань по адресу самого цензора…

Мы ждали гостей. Почти накануне нашего отъезда из Англии пришла телеграмма из Нью-Йорка, подписанная: Брайнин, Бен-Цеви, Бен-Гурион. В ней кратко сообщалось об открытии в Америке широкой вербовки солдат для нашего полка. Греческое правительство тоже сообщило, что разрешит набор добровольцев в Салониках. Из Буэнос-Айреса пришла телеграмма: «Британское согласие получено. Владимир Герман». В Египте тоже открылось рекрутское бюро.

Но самая отрадная весть получилась из Палестины. Как только поезд наш подошел к Каирскому вокзалу, ко мне подбежал молодой человек в хаки, правда, без кокарды.

– Зовут меня так-то, – представился он. – Специально прислан из Тель-Авива приветствовать легион от имени палестинских волонтеров. – И он мне впервые рассказал о большом движении в оккупированной части Палестины: в Иерусалиме, Тель-Авиве с Яффой, в колониях Иудеи; передал слухи, что и в северной части Палестины, тогда еще занятой турками, молодежь сильно возбуждена; несколько человек даже пробрались через турецкие линии и пришли в пограничную Петах-Тикву с вопросом: где легион?

Однажды утром Патерсон мне сказал:

– Уложите свой дорожный мешок – я получил пропуск для себя и для вас в Палестину.

Всю ночь в поезде оба мы не спали. Не потому, что взволнован был я – взволнован был полковник. Нашему брату, перекати-полю, без почвы и традиций, трудно представить себе, что значило для его протестантской души «переживать» такие имена, как Синайская пустыня, Газа, Иудея. Еще в детстве он по воскресеньям тихо сидел у огня, когда отец читал благоговейно притихшей семье очередную главу из английской Библии. Суэцкий канал? Для меня это тоже грандиозная вещь – в смысле инженерного достижения. Но для Патерсона это было личное воспоминание, кусок его собственного детства, отголосок первой из первых волшебных сказок, которым он научился еще задолго до того, как услышал об ирландских горных духах и ведьмах и прекрасной королеве Дейрдрэ, погубившей столько богатырей; для него это было расступившееся Чермное море, Моисей-пророк с длинной бородой и рогатыми лучами на лбу, фараоновы колесницы в волнах, столпы огня и дыма.

Луна, заря, солнце – а кругом все то же, пустыня с редкими кочками зелени. Потом несколько больше зелени: это Газа. Серая, запыленная, запущенная арабская трущоба в моих глазах; но для моего полковника это – город могучего Самсона и веселых филистимлян.

Потом опять пустыня; и вдруг – новый мир, зеленая роща эвкалиптов, бесконечные ряды виноградников, чистые белые домики вдали с красными крышами – другой мир, мираж Европы. Я слышу, полковник спрашивает у солдата-кондуктора: «Это как называется?»

– Дойран, – отвечает солдат.

Так я в первый раз столкнулся с тем отношением к еврейской работе, которое в штабе Алленби стало законом. «Дойран»? Ведь это наша колония Реховот; «Дойран» называется крохотная арабская деревушка, которую среди песков даже отличить трудно. Но так постановил Алленби: Петах-Тиква называется Мулебис, Беер-Яков – Бир-Салем. Единственное исключение – Ришон так и остался «Ришон»: тамошнее вино у англичан было очень популярно, и вышло бы не дипломатично и обидно для трезвенника-пророка окрестить мусульманским именем бутылку коньяку.