Виктор Петелин - Жизнь Шаляпина. Триумф Страница 24

– Да это ж Максим Горький! – воскликнул кто-то из самых догадливых.

– Ну теперь не дадут покоя, – мрачно сказал Горький.

Вошли в дом, где царила обычная суета перед обедом: праздничный стол был уже накрыт, но оставались кое-какие мелочи, заметные только хозяйке.

Гости прошли в мастерскую Нестерова. Горький тут же подошел к этюду, на котором была изображена голова святой Нины.

– Моя жена случайно встретила эту женщину в парке, потом показала мне, и я уговорил ее позировать мне для картины, которую вы видели в храме. Это сестра милосердия из Петербурга, высокая, смуглая, с густыми бровями, а главное – ее глаза поразили меня, ее глубокий, необыкновенный взгляд, вот, думаю, такой и должна быть святая Нина, а теперь, быть может, введу ее в свою «Святую Русь», поставлю ее среди Горьких, Шаляпиных и не Шаляпиных…

Горький, внимательно вглядываясь в лицо святой Нины, сказал:

– Удивительное лицо, она не похожа ни на местных красавиц, ни на славянский тип. Есть в ней действительно от тех лиц, которые, скорее всего, и шли на костер, на пытки ради святой идеи, в которую бесконечно уверовали. Вот и я видел такие лица, когда в юности вращался среди народовольцев, а потом социал-демократов. Никакие пытки не вырвут из них признания в так называемых преступлениях против государства, самодержавия и вообще против существующих порядков. Сколько же таких вот погибло, замучены в ссылках, в тюрьмах, съедены болезнями, возникшими в результате мучительных преследований со стороны властей.

– Эх, Алексей Максимович, пути Господни неисповедимы, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Недавно получил я известие: скончалась в Сухуми оперная певица из Тифлиса, назову ее Людмилой Ивановной по известным соображениям, ей было не больше тридцати. Если б вы знали, как я ее полюбил. Еще не увидев ее, а только услышав ее глубокий, мелодичный, неотразимо прекрасный, как у Дузе, голос, я испытал забытое волнение. Она была за тюлевой занавеской и бросала моему приятелю вроде бы ничего не значащие фразы, а я был покорен ее прекрасным задушевным голосом настолько, что сразу стал расспрашивать приятеля о ней, и, узнав, кто обладательница волшебного голоса, попросил познакомить с ней. И вот дня через три мы снова проходим мимо этого домика с тюлевыми занавесками, приятель мой позвал ее, через несколько минут она вышла. А еще через несколько минут я понял, что она неотразимо подействовала на меня… Нет, она не была красавицей, как и эта святая Нина, госпожа Копчевская, но в ней было что-то глубокое, скрытое от многих, то, что обычно становится известно лишь немногим. Она была весела, остроумна, но вместе с тем чувствовалась какая-то далекая печаль, может, такая же, как и здесь, в этом этюде. И мы полюбили друг друга… Вскоре оказалось, что мы не можем жить друг без друга… Летели часы, дни, недели, срок ее гастролей в Кисловодске подходил к концу, за это время Красные камни, Серые камни, окрестности Кисловодска узнали и услышали то, что мы говорили друг другу, о чем мечтали, думали, гадали. Вскоре мы попрощались в надежде соединить наши жизни, а через два месяца я получил письмо с просьбой позабыть ее, она не может дать мне полного счастья, она решила сойти с моего пути и дать мне простор для творческих дерзаний… Что со мной было первые несколько дней! Я, как обезумевший, принимал одно решение за другим, перечитывал письмо, изнемог от слез, переболел за эти дни все мое горе и однажды проснулся с холодным сознанием, что все кончено, мечта унеслась. Но проснулся во мне снова художник, как и после смерти моей Маши. Художник осилил эту страсть.

– Михаил Васильевич! – на пороге появилась Екатерина Петровна. – Приглашай наших гостей к столу…

Нестеров познакомился с Горьким три года тому назад в Ялте, у доктора Средина, центральной фигуры в жизни творческой интеллигенции города. Здесь всем и всегда были рады, всех тянуло сюда, к этому милому и доброму доктору, больному тяжкой формой туберкулеза, он, как и Чехов, не падал духом. Оказалось, что Горький бывал на выставках, знает картины Нестерова, высоко ценит их. Тонкие замечания, которые художник услышал от Горького о своих картинах и картинах его сподвижников, сразу дали знать, что писатель разбирается в живописи, выделяя в ней подлинную духовность и изобразительную силу. А Нестеров много читал и на рассказы Горького сразу обратил внимание, настолько они выделялись своей яркостью изобразительных средств и новизной содержания, своими свежими темами.

В первый же день знакомства Нестеров и Горький проговорили до ночи: столько возникало острых, необычных проблем, настолько оригинальны, порой парадоксальны были суждения вроде бы начинающего писателя… Сколько в нем было зрелых высказываний, начитанности, глубины.

Сразу между ними возникло доверие, а в ходе разговора доверие перешло во взаимную симпатию. Нестеров всякий раз радовался появлению новых талантов на Руси – сначала поразил его Шаляпин, потом Малявин и Горький. Три простых мужика, так ярко и быстро покорившие всероссийскую публику, а потом и европейскую.

И вот, кажется, Нестеров совсем недавно предрекал Горькому огромную будущность, а прошло всего лишь три года, и то, что казалось будущностью, проявилось уже сегодня, то есть через три года после знакомства. Популярность Горького велика, а он – по-прежнему живой, интересный собеседник…

За обедом Горького попросили прочесть что-нибудь. И Горький прочитал наизусть большой кусок поэмы «Человек», над которой работал…

«Часов в шесть Алексей Максимович и его спутники собрались на нашем балконе к обеду, – вспоминал Нестеров в 1927 году. – К этому времени весть о том, что в Абастуман приехал Горький, облетела все ущелье. Местные жители и «курсовые», приехавшие в модный тогда курорт из Тифлиса, узнав, что Горький у нас, к концу обеда собрались у нашей террасы. Барышни, студенты сначала робко, а потом смелей и смелей стали выражать свои чувства, бросать на террасу цветы. По желанию Алексея Максимовича пришлось опустить занавеси. Несмотря на эту меру, толпа росла, к вечеру восторженная молодежь закидала нашу террасу букетами жасмина.

Горький к тому времени был уже пресыщен. Все эти знаки подданничества больше не занимали его. В ту же ночь путешественники покинули Абастуман, через Зекарский перевал уехали в Кутаис. Отклики его пребывания в Абастумане оставались еще долго. Абастуманцы внимательно следили по газетам за его триумфами.

Я же с Горьким после того больше не встречался никогда…»

Почему? – удивится читатель, тем более после только что прочитанных строк, после такого дружеского разговора и горячего застолья. Естественно, автор попытается в дальнейшем своем повествовании ответить на вопрос, но уже сейчас хочу напомнить еще несколько строк из «Воспоминаний» М.В. Нестерова, которые касаются его пребывания в Ялте весной 1904 года: «Темой особых разговоров у Средина был горьковский «Человек» и «Жизнь Василия Фивейского» Л. Андреева.