Валерий Шубинский - Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий Страница 25

Отношениями с Петровской вдохновлено стихотворение Белого «Преданье», посвященное… ее мужу и начинавшееся словами: «Он был пророк. Она — сибилла в храме». Пророк и сибилла достигли берегов Стикса — вслед за чем он поплыл по его волнам на челне (в не очень ясном направлении), а она «состарилась одна» «под сенью храма». И вот прошли века, и, наконец,

Забыт алтарь. И заплетенУж виноградом дикий мрамор.И вот навеки иссеченСтаринный лозунг «Sanctus amor»[120].

Это написано в 1903 году. Спустя четыре года вышла книга рассказов Петровской, названная именно так — «Sanctus amor».

В реальности «пророк» после своего «падения» спешно уехал в Петербург, где вернулся к своим жреческим обязанностям у алтаря Прекрасной Дамы, предвестницы Жены, Облеченной в Солнце, — то есть, разумеется, Любови Дмитриевны Менделеевой-Блок, несчастной молодой женщины, решительно ничем, включая внешний облик, не соответствовавшей навязанной ей роли. Это «жречество», как известно, тоже едва не закончилось «падением».

Что же до Нины Ивановны, то к ней, по словам Ходасевича, «ходили… шепелявые, колченогие мистики, — укорять, обличать, оскорблять: „Сударыня, вы нам чуть не осквернили пророка! Вы отбиваете рыцарей у Жены! Вы играете очень темную роль! Вас инспирирует Зверь, выходящий из бездны“»[121]. Именно это — по крайней мере на взгляд Владислава Фелициановича — и спровоцировало интерес к ней Брюсова. Респектабельного буржуазного литератора, принявшего на себя функции «черного мага», привлек «демонический ореол» соперницы Прекрасной Дамы… а она хотела отомстить Белому. Ходасевич был не только свидетелем, но и невольным участником некоторых эпизодов этой мести:

«В начале 1906 года, когда начиналось „Золотое руно“, однажды у меня были гости. Нина и Брюсов пришли задолго до всех.

Брюсов попросил разрешения удалиться в мою спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости уже собрались, я заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином я попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (я тогда имел очень смутное понятие о том, что происходит между Ниной, Белым и Брюсовым), я так и сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:

— Борис Николаевич, я прочту подражание вам»[122].

Брюсов прочитал язвительную пародию на «Преданье», сюжет которого он перелицевал. «Сибилла», не дождавшись бросившего ее «пророка», делит ложе с «верховным жрецом» (намек на самого Брюсова).

«Белый слушал, смотря в тарелку. Когда Брюсов кончил читать, все были смущены и молчали. Наконец, глядя Белому прямо в лицо и скрестив по обычаю руки, Брюсов спросил своим самым гортанным и клекочущим голосом:

— Похоже на вас, Борис Николаевич?

Вопрос был двусмысленный: он относился разом и к стилю брюсовского стихотворения, и к поведению Белого. В крайнем смущении, притворяясь, что имеет в виду только поэтическую сторону вопроса и не догадывается о подоплеке, Белый ответил с широчайшей своей улыбкой:

— Ужасно похоже, Валерий Яковлевич!

И начал было рассыпаться в комплиментах, но Брюсов резко прервал его:

— Тем хуже для вас!»[123]

Так или иначе, именно Брюсову, а не Белому суждено было стать главной любовью Нининой жизни. И в его судьбе Нине Петровской довелось сыграть роковую роль. Именно Брюсова она отчаянно пыталась вернуть, когда в их отношениях наметилась явственная трещина. Именно ему мстила, заводя жалкие романы со случайными людьми, «прохожими». (Одним из этих «прохожих» был писатель Сергей Ауслендер, племянник и литературный протеже Михаила Кузмина, которому Нина — опять-таки назло Брюсову! — посвятила свою единственную книгу.) Именно в него стреляла в упор из браунинга — на лекции Андрея Белого! — 14 апреля 1907 года. Именно его она, сама морфинистка, заразила этим пороком, отчасти — со злости, отчасти — чтобы удержать рядом с собой. И именно о нем она с нежностью («всё простив») вспоминала в последние годы своей беспримерно несчастной и нелепой жизни.

Но пока Нина не «простила», Ходасевич был на ее стороне. «Знайте, что я люблю Вас больше, чем всех других людей вместе»[124] — эти слова, конечно, несут отблеск все той же истеричной экзальтации, которой Нина заражала всех общавшихся с ней, но какую-то реальность они отражают. Правда, это не мешало ему временами отпускать в адрес Нины и ее знаменитого любовника довольно язвительные остроты (а уж чем-чем, а остроумием, не всегда добрым, Ходасевич был славен всю жизнь). Так, как будто именно с его легкой руки после появления знаменитого стихотворения Брюсова «Антоний» (1905), заканчивающегося звучными строками:

О, дай мне тот же жребий вынутьИ в час, когда не кончен бой.Как беглецу, корабль свой двинутьВслед за египетской кормой! —

«египетской кормой» (именно так, а не, скажем, Клеопатрой) «декаденты» стали за глаза называть Нину Ивановну.

Даже в самые горячечные символистские годы Ходасевич умел видеть оборотную, смешную сторону серьезных чувств и происшествий. И все же привязанность к Нине, в сочетании с бунтом против авторитарного Брюсова, делала его уже в это время свидетелем небеспристрастным. С годами Нина вызывала у Ходасевича все большую жалость, а Брюсов — все большее раздражение. Поэтому то, что написано об этой истории в «Некрополе», нуждается в корректировке.

Есть ведь и версия самого Брюсова. В этом качестве можно рассматривать его исторический роман «Огненный ангел» (1907), в героях которого — прекрасной, но полубезумной, охваченной видениями Ренате, ландскнехте Рупрехте и графе Генрихе фон Оттергейме — легко угадываются Нина, Брюсов и Андрей Белый. В контексте Германии XVI века герои кажутся привлекательнее и благороднее, чем в декадентской Москве, да и логика их действий более внятна. Но и реальные свидетельства своих отношений с Петровской — а именно, любовную переписку — Валерий Яковлевич пожелал сохранить для потомков (вопреки воле Нины). По распоряжению Брюсова письма должны были увидеть свет через десять лет после смерти того из корреспондентов, кто умрет позже; на деле им пришлось ждать 76 лет. Если Брюсов рассчитывал, что эти письма станут для него «оправдательным документом», он был отчасти прав. По крайней мере, и Рупрехт в романе, и автор «Огненного ангела» в письмах (и в мемуарах Петровской) выглядят куда человечнее, чем в «Некрополе» и брюсовских стихах. С Ниной несгибаемый Валерий позволял себе быть «маленьким», слабым. Его поступки уместно в данном случае оценивать не по той мистической шкале, которой мерили мир символисты, а по простой, житейской.