Евгений Адлер - Земля и небо. Записки авиаконструктора Страница 25

Другой мой близкий товарищ, Лонгин Лис, был полной противоположностью Синицыну. Маленького роста, живой, подвижный, язвительно-остроумный и насмешливый, вечно что-то придумывающий, настоящий конструктор-дизайнер и мастер на все руки, он быстро освоился в ОКБ Яковлева.

Когда, однажды, приехал на аэродром Серго Орджоникидзе, АэС показал ему новый опытный самолет УТ-1 и представил высокому гостю Лонгина Лиса:

— А это очень способный молодой ведущий конструктор Лис, комсомолец.

Серго посмотрел на лысую голову Лонгина, снял шапку и, погладив свою шевелюру, сказал:

— Тогда я еще, наверное, пионер!

При всей своей творческой активности Лонгин был довольно ленив. Из его поговорок мне запомнились такие: «Где бы ни работать, лишь бы не работать», «Нормальный человек не может продуктивно работать больше трех часов в день» или «С тех пор, как финикяне изобрели деньги, благодарности лучше всего выражать не в приказах, а в деньгах». (Это было сказано по поводу одного приказа по заводу, когда ему была объявлена благодарность).

Кстати, в ОКБ завода № 47 оказался приличный фонд, предназначенный для культурных нужд. Мы его использовали на экскурсии, побывали в Пенатах, где жил и творил Илья Репин. Совместные прогулки хорошо сказывались на сплоченности коллектива, и я уже чувствовал себя настоящим главным конструктором.

На авиазаводе № 23 были сняты с выпуска У-2 и УТ-2, которые он пек, как блины. Там решили начать производство нового истребителя ЛаГГ-3, однако конструкция его была довольно сложной, да к тому же еще не доведенной, и существенные изменения постоянно сыпались на завод. Дело не ладилось.

На этом фоне завод № 47 выглядел передовым, свой план давал ритмично, и Скарандаев ходил в героях.

Лис уехал в Москву, а мы с Синицыным жили припеваючи в своей «Октябрьской» гостинице и даже начали зазнаваться.

— А что, Саша, — говорю я как-то в начале лета, — у нас с тобой денег что ли не хватит на то, чтобы прокатиться на такси в Петергоф?

— Ну что ж, пожалуй, съездим.

Основательно позавтракав, мы не спеша прошлись по Невскому до Гостиного двора и в воскресенье утром в отличном настроении поджидали такси.

Вдруг заговорили уличные репродукторы, о существовании которых мы не подозревали, и прозвучали слова:

— Сейчас будет выступать… Молотов. Сейчас будет…

Народ стал собираться к громкоговорителям, подошли и мы.

Когда Молотов объявил о войне, почему-то спотыкаясь, будто заикаясь на слове «Сталин», я смотрел не в рупор, а на лица собравшихся. Казавшиеся до этого такими обычными, лица ленинградцев стали неузнаваемо суровыми, сосредоточенными, как будто их внутреннему взору была ясна картина будущей трагической судьбы города.

Когда речь окончилась, стали молча расходиться. Ничего похожего на начало Первой мировой войны не было. В то время вздулась волна «ура-патриотизма», на гребне которой мой отец добровольно ушел на фронт из Петрограда военным летчиком. Теперь же, постояв в нерешительности у репродуктора, мы с Синицыным вполголоса заговорили:

— Ну, что скажешь, может быть, все-таки поедем в Петергоф?

— Пожалуй. А то кто знает, когда теперь выберемся, да и придется ли?

— Хорошо, поехали.

В парке Петергофа народа было мало, громкоговорители призывали отдыхать, но настроение всех и наше тоже этим, конечно, было не поправить, и мы вскоре уехали.

В обратный путь решили ехать морем, на обычном небольшом теплоходе. То тут, то там виднелись торчавшие из воды мачты. Как выяснилось, немецкие торговые суда, застигнутые войной в наших водах, были потоплены собственными командами, которые, сойдя на берег, были интернированы. Вдали, над Кронштадтом, прошел в черных разрывах зенитных снарядов германский самолет-разведчик, а когда он задымил и, прочертив в воздухе огромную дугу, рухнул в залив, на нашем теплоходике все дружно зааплодировали.

В первые дни войны в Ленинграде было спокойно, время от времени днем объявлялись воздушные тревоги, но каждая из них длилась не дольше часа. Мы видели только свои истребители, возвращавшиеся с юга. В подвале «Октябрьской» на время тревог открывались массивные двери, и постояльцы спускались туда. Подземелья бомбоубежища оказались просторными, но мрачноватыми; лица многих выглядели подавленными и испуганными, а известная актриса Алиса Коонен, натура тонкая и нервная, не выдержав напряжения, забилась в истерике…

— А что, Александр Андреевич, как ты думаешь, ресторан гостиницы сейчас работает?

— Нужно проверить.

— Тогда пошли.

В сверкающем посудой и зеркалами ресторане было пусто, чисто и торжественно. Усевшись за излюбленный нами столик у окна, мы по-дружески приветствовали знакомого официанта:

— Дядя Саша, — начал Синицын, — картошечку дай, только очень горячую, как вы умеете, селедочку и, конечно, графинчик водочки со льда, хлеб черный, масло и, через полчасика, по бифштексу для начала.

— Слушаюсь, — проговорил шустрый официант и помчался выполнять заказ.

— У тебя такой величественный вид, что можно подумать, что главный конструктор ты, а не я. Не было ли у тебя в роду дворян? Откуда у тебя такие манеры?

— Порода, верно, у меня есть, — небольшие голубые глаза Синицына сверкнули и твердо уставились на меня, — главное, это порода.

Его прямой нос, небольшие упрямые губы, прижатые уши на круглой голове придавали его лицу добродушное выражение, но напоминали об уме и характере.

— Порода породой, но мне казалось, из тебя вышел бы хороший главный инженер, а ты какой-то пассивный, ни к чему не стремишься. Теперь, в военное время, и подавно из тебя ничего не выйдет, если будешь скромничать.

— Выше залезешь — больнее падать, — ответил Синицын. — На двадцать третьем заводе уже шесть пар сняли — директоров с главными инженерами — а дело так и не клеится. Слышал? Нашего Скарандаева переводят туда поправлять дела.

— Он поправит! Могу поспорить, что там ему и месяца не просидеть, какого бы умницу Главного инженера с ним ни поставить.

— Согласен. А тебе не кажется, что немцы продвигаются вперед с невиданной быстротой, как-то неестественно, словно зловещее приближение грозового фронта, когда тучи мчатся, а ветра еще нет.

— Подойдут поближе — все будет: и ветер, и гром, и молния. Мне кажется, подойдут к старой границе, к Пскову, к Порхову и упрутся в укрепрайоны, — высказал я свое мнение.

— Хорошо бы. А где-то сейчас Олег Антонов? Каунас от границы рукой подать. Ему сейчас не до жиру — быть бы живу. А мне, пожалуй, пора съездить в Москву. На наши с тобой письма — ни ответа, ни привета.