Екатерина Мишаненкова - Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы Страница 25

Недавно открываю «Записную книжку» Блока и под 9 июля 1914 года читаю: «Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. – Меня бес дразнит. – Анна Ахматова в почтовом поезде».

Блок записывает в другом месте, что я с Дельмас и Е.Ю. Кузьминой-Караваевой измучили его по телефону. Кажется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

Я позвонила Блоку. Александр Александрович со свойственной ему прямотой и манерой думать вслух спросил: «Вы, наверное, звоните потому, что Ариадна Владимировна Тыркова передала вам, что я сказал о вас?» Умирая от любопытства, я поехала к Ариадне Владимировне на какой-то ее приемный день и спросила, что сказал Блок. Но она была неумолима:

«Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвенья и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата – 11 июля 1916 года, отмеченная Блоком.

И снова я уже после революции, 21 января 1919 года, встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются, как на том свете».

А вот мы втроем, Блок, Гумилев и я, обедаем 5 августа 1914 года на Царскосельском вокзале в первые дни войны. Гумилев уже в солдатской форме. Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».

А через четверть века все в том же Драматическом театре – вечер памяти Блока, месяц назад, 7 августа, и я читаю только что написанные мною стихи:

Он прав – опять фонарь, аптека,Нева, безмолвие, гранит…Как памятник началу века,Там этот человек стоит —

Когда он Пушкинскому Дому,Прощаясь, помахал рукойИ принял смертную истомуКак незаслуженный покой.

Андрей ждал моего возвращения с нетерпением и даже встретил прямо у ворот больницы, хотя по средам никогда не заезжал за мной, отговариваясь тем, что в этот день у них заседание редакции.

– Ну? – задал он свой любимый вопрос, распахивая передо мной дверцу машины. – Что она говорит?

Я рассмеялась.

– Андрюша, говорят, любопытной Варваре…

– Таня, не зли меня! – Он завел мотор и вырулил на дорогу. – Это ведь я рассказал тебе о Черубине де Габриак и о романах Ахматовой с Блоком и Модильяни. Без меня ты об этом и не узнала бы никогда!

– Почему это никогда?

– Хорошо, может, когда-нибудь и узнала бы, но точно не сейчас. А тебе скоро уже приговор ей выносить.

Я вспыхнула.

– Никогда, слышишь, никогда не говори так! – У меня даже руки затряслись, и если бы мы были не в машине, я бы точно его стукнула первым, что подвернулось. – Я не судья и не палач, понятно?!

– Извини, – поспешно сказал Андрей, с беспокойством поглядывая то на меня, то на дорогу, видно, по мне было видно, что я того и гляди в драку полезу. – Неудачно пошутил.

– За такие шутки, знаешь ли, некоторые по десять лет получают! – Я отвернулась и уставилась в окно, пытаясь справиться с эмоциями. Дело плохо, нервы совсем расшатались, а на моей работе это непозволительно.

К счастью, Андрей больше не пытался задавать вопросы, видимо, моя вспышка всерьез его напугала. Поэтому до дома мы доехали молча, и он даже сам вызвался почистить картошку на ужин.

Вновь он заговорил об Ахматовой, только когда картошка уже весело булькала в кастрюле, а я резала овощи на салат и, видимо, выглядела достаточно мирной и готовой к переговорам.

– Тань, ну расскажи хоть что-нибудь. Я не прошу, чтобы ты выдала все секреты Ахматовой, но что-нибудь не очень тайное она ведь тебе сообщила. Был у нее роман с Блоком или нет?

Я решила «смилостивиться», все-таки, во-первых, он действительно очень мне помог, наведя на нужные вопросы, а во-вторых, Ахматова, рассказывая некоторые факты из своей биографии, сама уверяла, что хотела бы поведать их всему миру.

– Она утверждает, что не было.

– Что, совсем? – Андрей был явно разочарован и с надеждой добавил: – А ты уверена, что она говорит правду?

– Конечно, я не могу быть стопроцентно уверена, – признала я, – но посуди сам, с чего бы ей лгать? Роман с Блоком – это почетно, особенно в богемных кругах. Многие женщины, наоборот, придумывают себе несуществующие романы, чтобы примазаться к славе великих поэтов. А она отказывается. Почему?

– А действительно, почему?

Как это ни смешно, но я на самом деле до сих пор не задавалась этим вопросом. Умом я понимала все то, что сказала сейчас Андрею, но, видимо, все равно для меня, девочки из приличной семьи, получившей строгое воспитание и выросшей в такую же приличную добропорядочную женщину, сама мысль о том, что быть чьей-то любовницей почетно, казалась чем-то странным. Поэтому я даже не задавалась вопросом, почему Ахматова отрицает возможность своего романа с Блоком. Мне это казалось естественным. А ведь Андрей прав, для нее, поэтессы, прошедшей «все соблазны Серебряного века», естественно было бы как раз гордиться тем, что у нее был такой роман, или тем, что ей его приписывают. Она же отрицала его с такой страстью, что ей трудно было не поверить.

– Андрюша, а ты прав. – Я слила воду с картошки и начала сервировать стол. – Роман с Модильяни она не отрицает…

– Ага! – обрадовался он.

– Да. Хотя мне, признаться честно, как раз в этот роман не очень верится.

– Почему?

– Трудно сказать, не вдаваясь в подробности. – Я задумалась. – Но хотя бы потому, что получается, она влюбилась в Модильяни, когда еще только-только вышла замуж за Гумилева, буквально прямо в медовый месяц. И одновременно она говорила про особую страсть, про особые отношения, связывавшие их с мужем. Как-то это не вяжется.

– Может, это для тебя не вяжется, а для таких творческих людей, как она, почему бы и нет? – хмыкнул Андрей. – У этих символистов-акмеистов-экспрессионастов и прочих такие страсти кипели, такие любовные многоугольники складывались, представить – никакой фантазии не хватит.

– Ты просто ее не слышал, – не согласилась я. – О Гумилеве она говорит все время так… по-особенному. И называет его по имени и отчеству, Николаем Степановичем. А главное – обо всех рассказывает, ехидничает, вспоминает какие-то случаи, а о нем почти ничего, приходится буквально клещами слова вытягивать. Мне кажется, она почему-то чувствует себя перед ним виноватой. А вот почему – не знаю. Может, потому, что он из-за нее пытался с собой покончить, может, из-за того, что долго не соглашалась за него замуж выйти. А может, потому, что после всего этого она все равно первой подала на развод. Нет, мне не кажется нормальным, что она так легко рассказывает о своем романе с Модильяни сразу после свадьбы.