Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров Страница 25

Не могу не привести цитату из доклада Смелякова. Тогда, в зале, я не обратил на эти слова должного внимания. Ныне прочел и подпрыгнул. Ярослав Смеляков о Роберте Рождественском: «Мне представляется принципиально важным для нашей поэзии его стихотворение о Роберте Эйхе, напечатанное в „Известиях“. В числе других дел наша поэзия должна заняться художественной реабилитацией трагически погибших руководителей и работников нашей страны». Каково! Почти открытым текстом: дескать, молодой поэт показывает вам пример, старые пердуны, и делает то, что пока не осмеливаются делать, но обязаны делать партийные пропагандисты.

Вообще в докладах, написанных в добротном партийном стиле, содержалось множество шифровок, которые знающие товарищи моментально разгадывали. Я не особо был силен по части ребусов, но запомнил два эпизода.

После Борщаговского объявили антракт. Публика высыпала в фойе. Константин Михайлович Симонов взял под руки Аксенова и меня и стал театрально прогуливаться по живому коридору, а куча фотографов «блицевала» нашу троицу в назидание потомству…

После Смелякова — опять антракт, наши ребята держатся вместе, настроение приподнятое, облюбовали диван, где сидят Белла, Андрей, Вася. А это что за старикан, который пристроился сбоку и радостно подхихикивает, когда мы все смеемся? Не верю собственным глазам — сам Николай Васильевич Лесючевский, директор издательства «Советский писатель»! Это про него в стихотворении Вознесенского «Левый крайний»:

Правый край встает заслоном,Он сипит как сто сифонов,Ста медалями увенчан,Стольким ноги изувечил…

На следующий день, когда начались прения, языки совсем развязались. А чего стесняться? «Ура, мы ломим, гнутся шведы». Молодые хором твердили: «Всё, процесс не обратим». Даже Боря Балтер, уж, казалось бы, стреляный волк, войну окончил в чине майора, знал жизнь, и тот уверенно повторял: «Им обратно не повернуть».

И действительно — новое дуновение оттепели. Лед стремительно таял. Вечера поэзии в Политехническом, когда наряды милиции сдерживали напор желающих попасть в зал. И как апогей — одиннадцатый номер «Нового мира», с Солженицыным и американскими очерками Виктора Некрасова. Причем в «Правде» восторженная рецензия на «Ивана Денисовича» появилась раньше, чем «Новый мир» поступил в продажу, а умные люди говорили, мол, еще неизвестно, какая вещь острее — Солженицына или Некрасова.

А у меня и во время пленума в ЦДЛ было ощущение нереальности происходящего — этого не может быть, потому что не может быть! И я, признаюсь, косился на двери: вот-вот они откроются, войдут товарищи в штатском и всех нас арестуют.

Увы, мои опасения быстро подтвердились. Ушлые партаппаратчики тоже сообразили, что процесс может стать необратимым, и организовали искусную провокацию в Манеже. Знали, как натравить «нашего Никиту Сергеевича» на молодежь. («Процесс пошел!» — Горбачев.) Но в обратную сторону.

Так же по нотам разыграли провокацию на мартовской встрече партии и правительства с интеллигенцией в 1963 году. Ванда Василевская передала жалобу поляков, дескать, некоторые советские писатели своими высказываниями подрывают построение социализма в Польше. «Кто?» — сурово спросил Хрущев. Ванда Василевская изобразила невинную девочку: «Я бы не хотела называть фамилии». — «Кто? — в бешенстве взревел Хрущев. — Имена!» Ванда Василевская, опустив глазки: «Вознесенский и Аксенов». Вася потом рассказывал, что его больше всего поразила реакция зала: зал с ликованием наблюдал публичную порку, которую Хрущев устроил ему, Вознесенскому и попавшему под горячую руку художнику Голицыну.

Манеж и мартовская встреча в Кремле послужили началом погрома творческой молодежи в живописи, литературе и кино. Почти полгода официальная пресса с завидным постоянством ругала молодых. Досталось и вашему покорному слуге, однако особо изощренно били Эрнста Неизвестного, кинорежиссера Марлена Хуциева («Застава Ильича»), Аксенова, Вознесенского, Евтушенко. Но это был еще и сигнал заинтересованным лицам: мол, дорогие товарищи, не беспокойтесь, оттепель кончилась, смены поколений в руководстве не предвидится, скорее всего сменим кое-кого в руководстве. Дорогие товарищи поняли сигнал правильно. Последним, кто это понял, был Хрущев.

Опять забегаю немного вперед, а тогда, в марте, несмотря на ужас происходящего, я вдруг подумал: «Как же нам с Васей сказочно повезло! Мы успели проскочить!» Успели. В январском номере «Юности» вышли аксеновские «Апельсины из Марокко», а в февральском — моя повесть «Первый день Нового года». История, как ее печатали, — особая новелла, да важно другое: наши книги опубликованы в журнале тиражом в шестьсот тысяч экземпляров! Если каждый номер «Юности» зачитывался до дыр, то сколько же у нас появилось читателей? А потяни редакция еще месяц, весь мартовский тираж «Юности» пошел бы под нож.

Как современного писателя, то есть как писателя, которому позволено писать на актуальные, волнующие современников темы, меня закрыли зимой 1966 года, после романа «История одной компании». Роман опубликовала «Юность» осенью 65-го года в двух номерах, и поначалу критика встретила его благодушно. И впрямь, там не к чему было придраться, совершенно голубой роман (правда, не в сегодняшнем смысле этого прилагательного), никакой антисоветчины, просто прощание с моей молодостью, с моим поколением, которое повзрослело, и юношеская романтика, бескорыстие уступили место приземленным, но более доходным устремлениям — впрочем, не у всех, не у всех… Ну и конечно, я там себе позволил несколько формальных безобидных фокусов.

В это время репетировалась моя пьеса в Вахтанговском театре, а по «Истории одной компании» меня срочно просили написать сценарий. Я написал сценарий для «Мосфильма», сценарий был принят — и тут доклад первого секретаря ЦК ВЛКСМ товарища Павлова на съезде комсомола, где он говорит, что все у нас хорошо, но вот только воспитанию советской молодежи мешают происки американского империализма и книги Анатолия Гладилина. И несколько цитат из «Истории одной компании». Всё. Этого было достаточно, чтобы, естественно, ни сценарий, ни пьеса не увидели свет. «История одной компании» была напечатана отдельной книгой лишь через десять лет, а как современный писатель я перестал существовать. И мне рассказывали, что когда на читательских конференциях редактора «Юности» Бориса Николаевича Полевого спрашивали: а почему вы не печатаете Гладилина? — Полевой разводил руками и говорил: «Ну что вы хотите, он рано начал, рано кончил. Он исписался, он ничего не пишет». А у меня стол пух от новых рассказов, новых вещей.