Таня Перес - Дитя дорог Страница 25

– В Бухаресте вас также унижали, как и в Кишиневе?

– Не совсем так, как у вас. Факт, что все евреи до сих пор еще там.

– Тогда возьмите меня с собой в вашу коляску.

– Я очень сожалею, это невозможно. Они подумают, что я тебя похитил, и убьют нас обоих. Ты даже не представляешь, насколько они плохие.

– Доктор, я представляю.

И первый раз я рассказала ему правду, которая душила меня. Я даже почти радовалась, что смогла раскрыть свою тайну.

– Они убили бабушку, подлые румыны.

– Они были полицаями?

– Да. Они забили ее до полусмерти и живьем закопали.

– Ты это видела?

– Да – просто ответила я.

– А мама и папа?

– Папа покончил с собой. А мама умерла у цыгана Петро.

– Это я понял. А как папа покончил с собой?

– Мы были в каком-то старом амбаре, много людей. Папа снял с себя пальто и вышел ночью на улицу. Я думаю, что он знал, что каждый, кто выйдет на улицу, будет расстрелян.

– Откуда ты знаешь, что он умер?

– Я слышала выстрелы, и он не вернулся. Мы поняли.

– Теперь скажи мне правду: ты дала цыгану Петро драгоценности твоей семьи или он сам их взял?

Кровь прилила к моему лицу.

– Как вы можете его подозревать?! Я выбросила все драгоценности в лесу в снег, чтобы никто их не нашел.

– Зачем ты сделала такую глупость?

– Вы не понимаете. Если бы у меня их нашли, то сразу бы все поняли и убили бы меня.

– Я действительно не знаю, что сказать.

– Ничего не говорите. Попрощайтесь с этими милыми врачами и идите своей дорогой. Я останусь здесь.

Он вышел. Дверь за ним закрылась, и я осталась еще более одинокая в этом месте.

18.

Еврейский доктор вышел из моей палаты сгорбленный. Как будто его ударили. Я его очень жалела. Сразу же ко мне вошли три медсестры во главе с моей толстой приятельницей, сестрой Поплавской. Град вопросов посыпался на меня без предупреждения.

– Он уезжает?

– Куда?

– Он оставил почти все вещи здесь?!

– Он собирается вернуться?

– Что он рассказывал?

– Его уволили?

– Ничего подобного! – ответила я. – Он получил перевод.

– Куда?

– Не знаю. Он мне не сказал. Но он мне сказал, что ему понравилось быть здесь, с вами. Что вы прекрасные работники и очень стараетесь. А особенно он говорил, насколько у вас золотое сердце.

– Он сказал тебе, что он жид?

– Почему вдруг? – вру я прямо в глаза – Он ничего мне об этом не говорил.

– Тогда что же он рассказывал?

– То, что он возвращается в свою Румынию. Что ему не нужны его вещи и что дома его ждут жена и дети.

– Бедный, бедный! – хором произнесли сестры – Это у него на лице написано. Все это заметили!

– Вы видите, – говорю я сестре Поплавской, – он – хороший человек. А вы мне не верили.

– Ну… я не думаю, что я так уж ошиблась. Он точно жид. Это понятно из-за его желтой звезды. Но мне это не важно. Жид он, не жид… чтоб только был здоров!

– Ой! Сколько еды он тебе оставил!

– Это не только для меня – отвечаю – возьмите все, что вам нужно и оставьте мне немного.

– Мы возьмем это и сохраним для тебя. Все, что попросишь, мы тебе принесем. Нельзя оставлять это на твоем «столике». Горе тебе, если Софья Федоровна увидит весь этот гастроном рядом с тобой.

С этими словами все исчезло.

Когда все вышли, я отвернулась и заплакала. Плакала из-за лицемерия добрых сестер, из-за человека, в котором я обнаружила своего друга и которого сразу же потеряла. Я плакала о шоколаде, чае и колбасе которые были так близко и исчезли.

На следующее утро все вернулось на круги своя. В десять часов утра зашла Элли с традиционным завтраком. Зашла, не здороваясь, и вышла, не прощаясь. От нее веяло жутким холодом. Анюта, которая до этого момента играла со своей тряпичной куклой, вернулась к жизни и попросила у меня что-нибудь поесть.

– Подойди и возьми сама. Ты уже можешь ходить.

– Ты не будешь сердиться, если я возьму то, что мне нравится?

– Ты можешь взять все.

Это Анюта и сделала. Она взяла все. Мне было все равно.

Вдруг шум! Несущийся издалека голос акушерки, с ее преувеличениями и глупостями, ворвался в нашу комнату. Она сама со своей важностью, ширью и полнотой, с красным носом и подозрительно румяными щеками зашла в палату. И за ней вся «свита»: роженица с огромным животом, ее подруги с корзинами еды, продуктов, воды и, конечно же, яиц. Будет весело, сказала я сама себе. Все возвращается вновь. Снова Пасха! и понятное дело – рисунки на яйцах!

Через некоторое время появились сестры, чтобы застелить для роженицы кровать.

– Нагрейте воду! Уже появились признаки!

– Сейчас! Сейчас! Не волнуйся! Еще есть время. Ты всегда спешишь. Таня отвернись к стене!

– Не бойтесь, я уже много раз это видела. Меня это не пугает. Наоборот, интересует.

– Какая девочка наша Танюша! Героиня! Это не просто девочка! Анюта, ну-ну, пошли скорее в коридор. Это не для твоих глаз.

– У вас есть конфета? – спрашивает Анюта.

– Конфету барышня хочет! Что вдруг конфету? Уже полтора года мы не видели конфет!

– Я видела! У румынского доктора! И вы забрали у Тани. Я видела! Я видела! Я видела!

– Эту малышку невозможно обмануть! Ну… пошли уже!

Я отворачиваюсь к стене как раз вовремя. Со стороны роженицы послышались жуткие крики и причитания, молитвы со стороны акушерки. Я уже знала распорядок. Я радовалась, что хотя бы что-то происходит в больнице и все внимание теперь сосредоточенно на роженице и, конечно, на младенце, который должен родиться. Я хотела, чтобы обо мне забыли и о румынском враче, который покинул меня. Почему мне все время хочется плакать? На самом деле мне просто было жалко себя. Нас. Брошенных детей, одиноких, голодных. О которых никто не думает. Нервирующая акушерка со своими вечными молитвами, перекрещиваниями, с глупыми выражениями, не прекращала мне надоедать.

– Прочитай «Отче наш»! Три раза прочитай! Ангел рождается! Торопись, Таня! Это зависит от тебя! Посмотри на эту прелесть! Какой он красивый! Какое счастье! Что это ты вдруг плачешь?

– От радости, от радости… – промямлила я, после того как прочитала молитву.

Акушерка ничего не почувствовала. Она продолжала хвалить роженицу, ее красоту, ее доброту и особенно младенца, который только что появился на свет.

Я себя плохо чувствую. Я фальшивлю. Я не люблю этого красного малыша, орущего малыша. Ни его кричащую мать. И особенно я ненавижу акушерку. Я знаю, чего она хочет. Она хочет соблазнить меня перейти жить к ней и стать ее дочерью. Это будущее пугает меня. По выражению лиц сестер и врачей, которые меня окружают, я вижу, что все согласны, что это наилучший вариант для меня. Мое сердце сжимается от ужаса. Что будет? Как я смогу ее терпеть? Что мне с ней делать? Красивое лицо моей мамы появляется перед моими глазами, и она мне говорит: «Соглашайся, соглашайся! Не думай о нас с папой. Мы уже давно умерли. Ты должна думать о будущем. Ты должна выжить!»