Борис Носик - Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи Страница 25

Как и многие его сверстники, автор этой книги был потрясен, в первый раз попав на волошинскую «башню» и в кабинет Волошина, проговорив долгие часы со вдовой поэта и со смотрителем дома Володей Купченко, а потом сел за свой первый роман, носивший не слишком оригинальное название – «Коктебель».

Позднее из Коктебеля, который Волошин считал своим главным домом, автор надолго угодил в город, который Волошин считал своим вторым домом, – в Париж, и здесь, гуляя по исхоженным любимым поэтом уголкам, вспоминал не только чудные строки («в дождь Париж расцветает, точно серая роза» – кто из русских поэтов сказал о Париже нежнее?), но и странные муки поэта, и непонятные его любови, и влекущихся к нему женщин, которым он придумывал имена и судьбы (Аморя, Черубина…) Придумывал, но что дальше?

Волошин всю жизнь обсуждал проблемы любви, пола, Эроса, всю жизнь писал о них – и в свою парижскую пору и позже. Иные из критиков считали его за это бесстыжим декадентом и разнузданным парижанином. А он, напротив, был изрядно стыдлив, был «зациклен» на своих тайнах. Стыдлив не на словах (как-никак писатель) – стыдлив в общении с женщинами, которым всегда готов служить, жертвуя собой. Он без конца рассуждал о «путях Эроса», но занес в свой дневник и такой долгий разговор с каким-то Тимковским:

Он говорил, что был возмущен воскресеньем у Кругликовой. «Это онанизм…»

– Но что же из наших удовольствий не онанизм – там, где мысль продолжает и отодвигает развязку. Разве литература, журнализм не чистые формы онанизма? Вся платоническая любовь, всякий восторг, всякая мистика – это онанизм чувства или мысли. Самец, оплодотворивший своей смертью тысячи поколений, купил себе возможность многократной любви – и это жизнь, как вы хотите отказаться от жизни?

– У меня этого в жизни не будет. Когда мне нужно удовлетворить себя, я беру женщину-проститутку. Я на это смотрю, как на такую же потребность, как высморкаться, как пойти в ватерклозет. У меня есть книжка, где я отмечаю каждый раз также, какого числа я могу снова это сделать. И я ни разу не нарушал срока. Хотите, я вам покажу?

– Нет, это слишком жутко… И что же – вы никогда женщину не целуете?

– Никогда.

– Так просто делаете, что вам надо, и кончено?

– Да…

– Вы будущий Робеспьер русской революции. Нет, хуже – Аракчеев.

…Я собираюсь уходить. Идет дождь. Он меня удерживает.

– Итак, вы совсем спокойны? Пол не тревожит вас? И вы думаете, что это спокойствие на всю жизнь? Рано или поздно пол отомстит вам. У него много личин, и он придет с самой неожиданной стороны. Кто не живет задержанным полом, тот убивает душу…

В 1903 году с Волошиным случилось главное: он влюбился. В знаменитой картинной галерее Щукина в Москве он встретил молоденькую Маргариту из богатой семьи Сабашниковых (отец был чаеторговцем, дядья – издателями). Девушка была утонченная, своеобразная, начинающая художница, начинающая оккультистка, начинающая женщина, искательница ощущений, верная дочь Серебряного века – тяжелый случай… Подруга Маргариты вспоминает о ней:

Не припомню другой современницы своей, в которой так полно бы выразилась и утонченность старой расы, и отрыв от всякого быта, и томление по необычно-прекрасному. На этом-то узле и цветет цветок декадентства.

Старость ее крови с Востока: отец из семьи сибирских золотопромышленников, породнившихся со старейшиной бурятского племени. Разрез глаз, линии немножко странного лица Маргаритиного будто размечены кисточкой старого китайского мастера. Кичилась прадедовым шаманским бубном.

Волошин, влюбившись в Маргариту, уговорил ее уехать в Париж учиться живописи. Она была талантлива, но большим художником не стала, и подруга ее Евгения Герцык объясняет это все тем же томлением духа: «…как многие из моего поколения, она стремилась сперва решить все томившие вопросы духа и решала их мыслью, не орудием мастерства своего, не кистью…»

Волошин и Маргарита встретились в Париже, и там «по галереям Лувра, в садах Версаля медленно зрел их роман – не столько роман, сколько рука об руку вживание в тайну искусства». Волошин щедро делится с ней своими восторгами и знаниями. «Изумление, шок…» – записывает она, впрочем, без особой уверенности, а в следующий приезд даже воображает «страшный, замкнутый в себе самом, ослепленный мир, безудержно несущийся к пропасти…»

Герцык верно поняла, что и на вершине их общего «вживания в тайну искусства» девушке бывало скучновато:

Он жадно глотает все самое несовместимое, насыщая свою эстетическую прожорливость, не ища синтеза и смысла. Пышноволосый, задыхающийся в речи от спешки все рассказать, все показать, все воспринять. А рядом с ним тоненькая девушка с древним лицом брезгливо отмечает и одно и другое, все ищет единого пути и ожидающим и требующим взглядом смотрит на него. Он уставал от нее, уходил.

И все же они везде вместе – в Лувре, в парижских парках, в музее Трокадеро, в старинных католических храмах. Вот запись Волошина за 7 июня 1904 года:

Мы утром поехали в музей Гимэ. Я сказал на конке: «Мне кажется, что эти три стиха, которые я написал на книге, очень определяют ее содержание. «О, если б нам пройти через жизнь одной дорогой»…

Мне показалось, что она сделала радостное движение.

В музее…

– Королева Таиах. Она похожа на Вас.

Я подходил близко. И когда лицо мое приблизилось, мне показалось, что губы ее шевелились. Я ощутил губами холодный мрамор и глубокое потрясение. Сходство громадно.

Через год Волошин остановился у царевны Таиах с Анной Рудольфовной Минцловой, и великая теософка изрекла: «У нее серые близорукие глаза, которые видели видения… и губы чувственные и жестокие».

Египетская царица Таиах (Тайа) была женой Аменхотепа III и матерью Эхнатона. В музее Гимэ выставлена была копия скульптуры, а оригинал хранился в Каире. Волошин заказал копию для своей мастерской и написал стихи о царице, которые подарил Маргарите:

Тихо, грустно и безгневноТы взглянула. Надо ль слов?Час настал. Прощай, царевна!Я устал от лунных снов.

Много дней с тобою рядомЯ глядел в твое стекло.Много грез под нашим взглядомРасцвело и отцвело.Все, во что мы в жизни верим,Претворялось в твой кристалл.Душен стал мне узкий терем,Сны увяли, я устал…

Я устал от лунной сказки,Я устал не видеть дня,Мне нужны земные ласки,Пламя алого огня.

Тот, кто раз сошел с вершины,С ледяных просторов гор,Тот из облачной долиныНе вернется на простор.

Мы друг друга не забудем.И, целуя дольний прах,Отнесу я сказку людямО царевне Таиах.

Стихи рассердили Маргариту. Она пока не была влюблена в Волошина, но ждала развития событий. Однако ничего не случалось. Волошин, не оправдав лучших ожиданий Маргариты, не придумал ничего лучшего, как жениться на ней. А она, хоть и далеко не была уверена в том, что его любит, согласилась: брак всегда интересен, разве не этого ждут девушки? Нет, конечно, не только этого… Но с тем, другим, чего ждут, были трудности. Сестре Евгении Герцык, поэтессе Аделаиде, Волошин признавался: