Александра Чистякова - Не много ли для одной? Страница 25

Степа был на работе. Баню делали из шпал бывшего употребления. В столбы. За день сруб был готов. Только стол накрыли и Степан пришел. С какой радостью я его встретила! «Гляди, Степанька, вот и баня». А он опять с холодком: «Ладно тебе радоваться, давай жрать». Я подала ему водку и вся-то радость моя вмиг исчезла. Я же не ребенок. Вся картина ясна с одного взгляда. Эх, думаю сама себе, зачем же я стараюсь, если его ничего не радует, ему нужна лишь водка, а я последнее здоровье убиваю. А мать его улыбается и говорит: «Вот, Санюшка, отделаем свою баню, не будем ходить по чужим». А мне уже и баня не нужна. Тревога меня не покидала. Если я дома, а он на работе, я жду его, не дождусь. Если я в день, то бегу, ног не чуя. Лишь бы скорее увидеть.

Двадцать девятого июля я дежурила в день. Бегу домой, а мать идет снизу. Она окликнула меня: «Что же ты так бежишь — запалишься». Я ответила: «Скорее надо». Забежала в дом, скорее в зал, обняла своего Степаньку, он отвел мои руки, тогда я взяла его ноги и просидела до конца картины. Ужинали молча. Легли спать, я говорю: «Обними меня крепко-крепко». Он обругал: «Бесишься, что ли, под старость лет?» Я говорю: «Не бешусь, а что-то чувствует мое сердце недоброе».

Так он и не обнял, а я отвернулась, наплакалась и уснула. На тридцатое выходной, можно бы полежать, понежиться, но он как проснулся, сразу встал и ушел. Одной лежать не хотелось. Я тоже встала, койку заправила, завтрак детям сготовила, они ушли на рыбалку. Я стала борщ варить и тушить картошку. Пришла мать, смотрит в глаза: «Ты что-то не здорова». Я говорю: «Нет мне покоя; где что меня ждет, не знаю». Она засмеялась: «Наплюй на все. Ты ела?» Отвечаю: «Нет». — «А что готовила?» — «Борщ и картошку». — «Давай позавтракаем. А где Степушка?» — «Колодец копает». — «А он ел?» — «Нет». — «Вкусный твой завтрак, а водки взяла? Ведь копать холодно». «Взяла». — «Пойдем позовем». Подошли, заглядываем, он кричит: «Уйдите, Чистяки, а то убить могу». Мать говорит: «Иди есть, там Санюшка наготовила вкусный завтрак». Он вылез, позвал соседа Федю. Позавтракали, но даже слова не сказал: хорошо или плохо. Федя благодарил от всего сердца. Они приехали с полгода назад, еще не могли обосноваться. Ушли снова. Я посуду перемыла, посидела с час. Нет, не сидится. Пошла к колодцу. Степан копает, я кричу: «вылезай, отдохни». Он вылез. Я подсела рядышком. Он смотрит мне в лицо и говорит: «Чего ты бесишься?» Я говорю: «Не знаю. Детей дома нет, а я себя не знаю куда деть». Посидели, он говорит: «Не бесись, иди домой, мне копать надо».

Я ушла, но места себе не находила. Наплакалась, умылась и снова пошла. Люди с улицы несли по рублю, и уже пятнадцать рублей стало. Я говорю: «Вы их поделите». Степан матерком: «Ни какой дележки». На деньги водки купили. Рядом с колодцем живут Гранитские муж с женой, у них детей не было. Ее звали Тася, а его Федор. Домик их рубленный и баня новая. Тася баню натопила, мужики уже спускали сруб. Степан говорит: «Неси чистое белье, а это в глине, унесешь». Я принесла белье, огурцы, яйца, молоко. Давайте, говорю, бабы, сделаем, чтоб вкусно было. А моего сослуживца жена учительница Мария Анисимовна Беляева, не очень ухаживала за Николаем Михайловичем. Ты, говорит, рада душу отдать, лишь бы Степану угодить. Что ж, все соседи видели нашу жизнь, как он пил и как я переживала. Что ж, говорю, такая уродилась.

Понесла я грязное белье домой. Пришли Томочка с дочерью Ниной, а мне зло на них: там Степану папирос надо, а они не уходят. Спрашиваю: вас накормить? Томочка говорит: одышимся и пойдем. Она была в положении. Их проводила, сама бегом к колодцу. Степа папиросы ждет. Уже сели за стол. Были Мамонтовы, Иван и Надя, Подскребкин, дед с женой и их сын Володя. Был Николай Михайлович Беляев. Мы пили, ели, потом заиграла музыка. Я выскочила, пошла танцевать с Володей, а в это время Беляев говорит Степану: «Твоя Саша любит меня». Степан не обратил внимания на эти слова. Но Беляев не унимался: «Хочешь я тебе докажу?» Степан говорит: «Докажи». Вот Беляев кричит: «Саша, иди сюда». Я подошла, они сидят рядом. Беляев спрашивает: «Ты же любишь меня?» Я говорю: «Как же не любить начальника?» — «А если любишь, поцелуй!» Я безо всякого поцеловала его. Смотрю, Степан с лица сменился. Ну, думаю, натворила я делов. Я же не слышала их разговора. Это потом мне тетка Тасина рассказала. Стала звать Степана домой: «Степанька, пойдем. Тебе завтра с утра». Была я и сама сильно выпивши. Знаю, что пошли вместе, а очнулась в больнице. Рука забинтована, правый глаз открыть не могу. Спрашиваю, что дома? Няня говорит: «Муж в милиции, мать в леднике».

Прошу: «Я пойду домой». Она говорит: «Если сможете, идите». Посмотрела я на себя: лицо неузнаваемое, платье в крови засохшей. Хорошо, что было на мне пальто. Дошла до здания, где находился трест. Стоит автомашина. Спросила у водителя, куда он поедет, он сказал: в Кедровку. Я попросилась до Бороушинского переезда. Он открыл кабину. «И кто же вас так разукрасил?» Отвечаю: «Муж». — «А кто ваш муж?» Говорю: «Чистяков Степан Павлович». — «А он не сошел с ума?» Говорю: «Не знаю».

Сошла у переезда, ноги меня не несут. Один глаз, и в том темно. Напротив домика матери я упала на дрова, ревела, ревела. Соседи подошли. Не старались уговаривать, а ругали. Тебе мать его говорила: брось, уезжай, так ты боялась — пропадешь без Степаньки.

Вошла я в домик со словами: «Милая моя мамочка, да разве так мы с тобой жить планировали?» Но мама в леднике, стены молчат. Поплелась в свой дом. Кума Лиза и сестра Тамара уже пол домывали. Я реву, сестра ругается: «Донежила своего Степаньку. Погляди, на кого ты похожа! Все половики залиты твоей кровью, и стенку скоблить пришлось. Я прошла в зал и посмотрелась в зеркало. Правая сторона лица была черной, особенно глаз. Сняла окровавленное белье. Тело все в синяках. И как давнишний сон начал припоминаться. Вроде он бил меня, а потом я услышала: ложки загремели. У меня мелькнуло в голове: резать хочет. Я стала умолять его: „Бей руками, только не убивай. У нас с тобой двое детей. Меня схоронят, тебя посадят. Кому наши дети нужны?“ И я больше ничего вспомнить не могла. Ох, Степа! Что он думает сейчас?

Пришла подруга матери Надя Устьянцева, я ее попросила дойти со мной до стройотдела. Там когда-то мать работала, у Суворова. Я попросила его: „Михаил Демьянович, пожалуйста, схороните как нужно. Чтоб была музыка, полати над гробом и оградка. Что будет стоить, одумаюсь, оплачу“.

Сходила в сельпо, купила все, что надо. У меня поднялась температура. Рука распухла. Сестра вызвала скорую помощь и отправила на Северную в стационар. Перед отъездом я попросила Володю: „Сыночка, ты моя надежда в жизни. Будь умницей. Что бы ни случилось, береги Толю, ты побольше“. Он серьезно сказал, чтоб я выздоравливала и не беспокоилась. Через день пришла Томочка. Я говорю: „Был ли кто у Степана?“ Она даже с лица сменилась: „Да кому же он нужен, подлец этакий?! Сама на краю жизни и в последние минуты думаешь о нем. Ты о себе подумай и о детях, а о нем милиция подумает“. Мне так говорила, а сама взяла собрала поесть и папирос, фуфайку. Взяла с собой Володю. Он говорил мне потом: у отца на висках седина появилась.