Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести. Страница 25

И Ваганов, одиноко сидевший на койке, с еще красными от недавних переживаний щеками, поднимался и шел к эшафоту, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит и натворит настоящих глупостей.

Старший лейтенант Горб и командир, доложивший о «попытке», подолгу молчали, разглядывали неслуха Ваганова.

Потом Горб вставал и некоторое время смотрел, заложив руки, в окно, будто и не было в кабинете матроса Ваганова и младшего командира, который не спускал с Ваганова враждебных глаз. Ваганов переминался с ноги на ногу и ждал оглашения приговора. Ему очень хотелось, чтобы приговор не содержал еще и назиданий, а был короток, потому что и ему, и командиру роты, и младшему командиру было ясно, что все беды Ваганова - «от его внутренней недисциплинированности».

Иногда дело действительно оканчивалось коротким, как команда, оглашением наказания, иногда Горб расхаживал по комнате и недоумевал:

— Не пойму я вас, Ваганов. То ли вы вообще странный человек. То ли... Сидит, понимаете («понимаете» — одно из самых часто употребляемых командирами слов в армии, причем произносят они его, привыкнув к нему, так по-своему, что звук этот становится со временем прозвищем командира, «пняете», например),—сидит, понимаете, в вас какой-то бес сопротивления и ничего с ним не сделать. Вы же сами от него страдаете! Так, Ваганов?

— Да,— с неохотой соглашался Ваганов.

— Не «да», а так точно,— поправлял его Горб.

— Так точно,— деревянно повторял Ваганов, невидяще уставившись на старшего лейтенанта, и тот, услышав это деревянное «так точно», спотыкался, останавливался и некоторое время смотрел на Ваганова, словно прозрев...

— Можете идти! — вскрикивал он, стремительно садясь на свой стул и хлопая ладонью об стол; челюсть его шевелилась, дрожала, сдерживая поток слов, которые ему хотелось наговорить Ваганову, но на то он и был командир, чтобы вовремя опоминаться.

Получив эту минутную свободу, Ваганов круто и четко поворачивался и, выходя из кабинета, глубочайше вздыхал.

Но уж если Горб видел настоящее сопротивление Ваганова, он преображался, как охотник при виде дичи. Если поймать Ваганова на настоящем сопротивлении, можно показать ему кузькину мать, да не просто кузькину, а армейскую кузькину мать.

Так было, когда Ваганов начал отпускать волосы— после двух салажьих «лысых» лет. До официального срока не хватало каких-то полутора месяцев, и Ваганов обзавелся прической... если можно назвать прической полуторасантиметровые волосы, впервые чуть подкороченные машинкой сзади и с висков.

Тут надо сказать, что означает прическа в армии. Это, без преувеличения, повышение в ранге — как, к примеру, появление нашивки на погонах. С этого момента ты уже не салага — как звучит это слово, брошенное «старичком» униженному в правах «молодому», да еще с соленой добавочкой, которой старичок окрасит и без того уничижительное слово. Салага настолько ничтожен, что не поймет того, о чем говорят старички, ему нельзя доверить тайны, он не знает жаргона старослужащих и вообще не нюхал пороху! Но если тебя перестали стричь наголо и ты завел прическу, ты — человек, ты сразу поднялся на уровень бывалого матроса, и никто не смеет уже произнести при тебе слова салага.

На «гражданке» все они кем-то уже были. Кто умел драться, а кто блистал на танцплощадках, кто по-особому свистел, а кто был чемпионом города в спорте, кто хорошо одевался или носил волосы до глаз, кто рано усвоил высокомерие и был опасно язвителен, кто рассказывал анекдоты, легко «хохмил», кто был «приблатнен»...

В армии большинство этих прежних талантов перечеркивалось, и авторитет нужно было зарабатывать с нуля; армейские же таланты — совсем другие...

Да, салаги были нулями, их и стригли «под нуль».

На фотографиях перед армией они все выглядели повидавшими жизнь людьми; первые же армейские карточки показывали лопоухого, перепуганного, с напряженной физиономией и вытаращенными глазами салагу.

Но уж зато к концу службы в фотоаппарат смотрит умудренный жизнью человек, которого трудно чем-то удивить, старый моряк, прошедший огонь и воду...

...Интересно, что первые послеармейские фотографии снова фиксируют и растерянность, и напряженность да плюс к этому вчерашний матрос вытягивается перед объективом (который напоминает ему, очевидно, пристальный командирский взгляд) по стойке смирно...

«Прическа» Ваганова была замечена, о прическе Ваганова было доложено, Ваганов был вызван к командиру роты... Горб расправил плечи, сощурился...

— Почему нарушаете дисциплину, матрос Ваганов?

Прическа до срока была нарушением дисциплины, Ваганов в этой несложной для армии ситуации своевольно уперся: как можно нарушить дисциплину тем, что на твоей собственной голове, которая не есть ни снаряд, ни стереотруба, ни, предположим, рация, появилось чуть-чуть растительности? И, конечно, так и ответил — что не видит тут нарушения дисциплины. И состроил такую мину, что не понимает даже, о каком нарушении идет речь.

— Как это не понимаете! — вскричал Горб.— Что у вас на голове?

— Бескозырка,— нерасчетливо дерзко ответил Ваганов.

— А волосы?! Снять бескозырку!

— Волосы? — не без иронии переспросил Ваганов, снимая бескозырку и проводя ладонью от лба до затылка.

— Кру-гом! — последовала команда.— Прической обзавелись раньше времени? — Горб встал и отчеканил:—Постричься и доложить о выполнении приказания!

— Но... ведь...— заморгал, приходя в себя, Ваганов.

— Повторите приказание.

— Товарищ старший лейтенант...— глаза Ваганова молили о пощаде. Как он не понимал, Горб, что значит для него снова стать салагой!

— Постричься и доложить! — отрубил Горб.— Кругом марш!

Эта команда выполняется автоматически, и Ваганов ее выполнил. Но остался стоять, а не вышел из кабинета, что предполагалось командой.

— Почему стоите?

— Товарищ старший лейтенант... полтора месяца...

— А я вам приказываю: постричься! — мстительно ответил Горб, помня, сколько раз он пытался достучаться к Ваганову, и повторил даже с некоторым наслаждением:—А я вам приказываю: постричься!

— Через час снова стриженный наголо Ваганов, салага Ваганов, стоял перед Горбам.

— Вот так,—удовлетворенно подвел итог эпизоду Горб, разглядывая круглую голову Ваганова так, словно это он сам ее оголил и теперь любуется своей работой.—Вот так!..

В этот вечер Ваганов до самой поверки сидел за казармой на камне и... даже боялся думать о своем городе. Ваганов продолжал свой разговор с Горбом, доказывая тому — долго, толково — свое человеческое право на прическу, вспоминал и другие случаи, когда его логика приходила в столкновение с армейской, и тоже доказывал...