Александр Алтунин - На службе Отечеству Страница 25

Внезапно отступавшие немцы останавливаются, начинают метаться. Это командир второй стрелковой роты Левушкин, не открывавший пулеметного огня по откатывающейся в сторону его роты серо-зеленой массе из опасения попасть в своих, с группой бойцов перерезал путь врагу. Мышеловка захлопнулась.

Пытаясь прийти на помощь своей оказавшейся под угрозой уничтожения группе, противник предпринимает новую атаку. И опять на выручку приходят наши летчики, которые отгоняют танки, а батальон плотным пулеметным и минометным огнем отбивает пехоту. Наконец с прорвавшейся пехотой покончено.

И тут только обнаруживаю, что среди нас нет младшего политрука. Вся рота бросилась на поиски. Через четверть часа прибегает запыхавшийся Миша Стогов и сообщает, что Стаднюка нашли под трупом фашиста. Бойцы бережно несут Стаднюка и Поздныгаева. Позднышев мертв. На теле Ивана Афанасьевича никаких ран. Около него хлопочет санинструктор. Вот Стаднюк открыл глаза и непонимающе уставился на нас, затем попытался встать, но не смог. Окончательно придя в себя, политрук рассказал, что на него бросился огромного роста немец. Вероятно, тот, под которым и нашли Стаднюка. Голова фашиста была размозжена — это и спасло младшего политрука от гибели. Кто в сутолоке рукопашной отвел смерть от нашего Ивана Афанасьевича, установить было трудно, но благодаря ему младший политрук отделался лишь легкой контузией.

Приказываю командиру первого взвода лейтенанту Сергею Воронову подобрать раненых и возвращаюсь на огневые позиции. Но в каком виде я их нахожу! Все вокруг перепахано, перевернуто, искорежено, словно прошелся гигантский плуг. Задерживаюсь около миномета, представляющего нечто фантастическое. Да, тут уж не поможет никакой ремонт. В общем, из строя вышли два ствола.

На наблюдательном пункте, к своей искренней радости, вижу Сусика, который, судя по его деловитому виду, совсем оправился от приключившейся с ним беды. Заметив меня, он вскакивает, вытягивается, не выпуская из рук телефонной трубки, и устремляет на меня свои по-детски ясные глаза.

— Ну как, Хома? — спрашиваю участливо. — Жив-здоров?

— Так точно, товарищ лейтенант! Все в порядке. — На лице Сусика смущенная улыбка.

Минуту спустя он деловито просит меня к телефону. Голос Тонконоженко звучит по-прежнему бодро. Чувствуется, что он доволен результатами боевого крещения: батальон успешно отбил все атаки, хотя первый бой оказался труднее, чем думалось. Мы потеряли немало бойцов и командиров, но фашисты заплатили за это дорогой ценой. Словом, у нашего комбата были основания гордиться своим батальоном.

— Семнадцатый! — кричит он в трубку. — Через час жду тебя с докладом о состоянии "хозяйства".

Когда командиры взводов сообщили о потерях, мне стало не по себе: рота уменьшилась на семнадцать человек, не считая раненых, пожелавших остаться в строю! Суровая действительность давала жестокие уроки! И один из первых за победу приходится платить дорогой ценой. Мелькнула горькая мысль: "Если и дальше так пойдет, от роты никого не останется. Неужели всему виною моя неопытность?" Чувство глубокой тревоги охватывает меня.

Желая приободрить людей, прохожу по взводам. Получилось, однако, так, что не я приободрил минометчиков, а они меня. Никаких следов уныния! Жестокий отпор, который был дан фашистам, заставил даже раненых забыть о своих ранах. Они вместе со здоровыми деловито сновали по огневой позиции, приводя ее в порядок. И лишь в минуты, когда им казалось, что никто их не видит, расслаблялись и гримаса боли искажала лица. Поинтересовался самочувствием Лысова.

Его рана также, к счастью, легкая: пуля лишь задела руку.

Всех раненых, оставшихся в строю, направил в батальонный медпункт: стояла жара, и любая, даже пустяковая, рана могла вызвать заражение крови.

Постепенно улеглось возбуждение. Я уже спокойнее могу осмыслить все, что пришлось пережить, оценить свои действия. В глубине души я недоволен собой. Слишком много нервозности проявил, что, видимо, не прошло незамеченным. Не всегда правильно определял место, где мне нужно было находиться, чтобы своевременно влиять на действия роты. Да в минометным огнем управлял недостаточно конкретно. "Огонь по фашистской пехоте!", "Шквальный огонь!", "Мин не жалеть!", "Так им, гадам!", "Уточнить прицелы!" — вот что срывалось у меня в азарте боя, вместо команд уставных артиллерийских; явно не хватало мне выучки и практики. Правда, мучила мысль: "Неправильно команды подаю". Ведь нас готовили командовать стрелковым подразделением. И еще смущало меня, что я усомнился в своей храбрости. Явной трусости не проявил, но в ходе боя иногда ощущал такой страх смерти, что приходилось преодолевать его огромным усилием воли. Так что же такое храбрость? Храбрый я человек или трус — так и не смог решить после первого боя. К тому же я убедился, что не совсем точно представлял себе современный бой. В моем воображении сложилась, например, такая классическая схема оборонительного боя: пехота противника приближается; обороняющиеся метким огнем уничтожают ее, а когда уцелевшие враги прорываются к переднему краю обороны, командиры поднимаются из окопов с призывным возгласом "Вперед! За Родину!". Разъяренные красноармейцы в едином порыве бросаются на врага и в ближнем бою доканчивают его. Вот такой представлялась мне картина боя. Однако я совсем почему-то упустил из виду вражескую авиацию. Она осталась где-то за границей тактического боя. А ведь именно авиация первая крепко потрепала нам нервы и вывела из строя многих бойцов и командиров. Тут я с благодарностью вспомнил своих учителей, которые неустанно твердили нам, курсантам: "Не жалейте сил, зарывайтесь в землю при любой остановке на поле боя — в этом спасение пехотинца".

Пот, которым мы обильно полили землю, не пропал даром: сколько жизней спасли глубокие укрытия, когда нас нещадно бомбили и когда перепахивали наше расположение снарядами и минами! Низко кланяюсь тебе, дорогой мой лейтенант Ефименко, за то, что не жалел нас на тактических занятиях, безжалостно заставлял долбить мерзлую землю учебного поля. Одного не учли дорогие наши учителя — не научили нас не бояться танков. За годы учебы мне не пришлось даже постоять рядом с танком, почувствовать, что смогу уцелеть в окопе, если его проутюжат гусеницы стального гиганта. И вот сейчас нам приходится вступать в поединок с фашистскими танками, как с доисторическими гигантами, к которым не знаешь, как подступиться. Помнится, нам говорили, что борьбу с танками будут вести авиация, артиллерия и саперы, а пехотинцев нужно готовить к схватке с вражеской пехотой. А вот фашисты делают главную ставку на танки. Танковыми катками они расчищают путь своей пехоте. С чем пехотинец может выйти против танка? С противопехотной гранатой? Бутылкой с бензином? Конечно, это — неравный поединок. К своему стыду, я предпочел бы вступить в бой против десятка пехотинцев, чем встретиться один на один с танком! В тот день я осознал, что такое танкобоязнь. "Удастся ли мне ее преодолеть?" Эта мысль не давала покоя.