Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!) Страница 25

Объявили перерыв. Мы с моим приятелем, студентом-юристом второго курса Геной Порховником, вышли на лестницу и увидели, что на площадке, расположенной выше входа на балкон, валяется гипсовая статуя академика Веселовского.

То есть, пока шла первая часть собрания, Веселовского уже успели вынести из пятисотметрового главного коридора, где он стоял среди других знаменитых учёных (там было по статуе в каждом простенке между окон), пронесли полкоридора, да ещё и втащили на самую верхнюю площадку лестницы.

Одна и та же идея молнией мелькнула у нас обоих.

Мы слегка задержались после конца перерыва, и когда все ушли в зал, мы по возможности бесшумно спустили нетяжелую трехчетвертную статую на два лестничных пролёта, туда, где под знамёнами стоял бюст Ленина, мгновенно сняли бюст и водрузили под знамёна Веселовского. А Ленина унесли наверх.

После этого, чтоб не возвращаться в зал, обращая на себя внимание, и чтобы не проходить мимо швейцара, дежурившего у выхода на набережную, мы осторожно ушли в университетские дворы дожидаться конца собрания.

Мы не сомневались, что скандал будет громкий и не на один день! Ведь и студентов, и профессоров, и обкомовцев и эмгебешников, выходивших с собрания, улыбкой из-под знамён встретил не Ильич ихний, а только что изничтоженный академик-космополит!

Мы же, когда собрание кончилось, пробрались в суматохе наверх, на балкон зала, откуда и вышли почти последними. Какие-то ответственные уборщики уже несли веревки, чтоб стащить Веселовского, кто-то возмущался, а на улице многие студенты едва удерживались от смеха. Так что авантюра удалась как нельзя лучше, и мы не сомневались, что отлично спрятали концы в воду.

Шум длился с неделю и как-то сам собою затих, поскольку виновных не обнаружили. А полторы тысячи человек увидели, что не все у нас Воеводины!

Позднее, когда Женя, как и его отец, стал советским и очень даже советским писателем [23], по Союзу писателей, а потом и по всему городу, стала ходить чья-то эпиграмма:

«Дорогая родина,Чувствуешь ли зуд?Оба ВоеводинаПо тебе ползут».

Её приписывали Михаилу Дудину, но как-то мне не верится: нипочём не стал бы острословец Дудин задевать таких опасных стукачей. Вот на меня эпиграммка – иное дело, тут уж точно безопасно. И Дудин, которому нельзя было отказать в остроумии, её выдумал: «Бетаки – таки Б».

Но о Дудине подробно рассказано и в «Спасённой книге» Льва Друскина, и в «Барселонской прозе» Ефима Григорьевича Эткинда…

Так что не буду на него отвлекаться.

Что же до Е. Воеводина, так ведь это в 1964 году именно он, будучи секретарём комиссии по работе с молодыми писателями, смастерил фальшивое «решение комиссии» по поводу Иосифа Бродского и сыграл отнюдь не последнюю роль в этом мерзком судебном процессе. Как и его подручный, пиит-геолог Лев Куклин.

Вот вспомнил Воеводина и захотелось рассказать про то, что и в конце сороковых годов не всё было так мрачно. К счастью даже тогда мне доводилось встречать светлых людей.

Поэт Игорь Ринк. Тогда студент факультета журналистики. Старше меня лет на шесть или на семь, воевал, да не просто воевал – у него было два родных языка, немецкий и эстонский, а русский уже третий, и он, лейтенант Красной армии, более года «прослужил» у гитлеровцев в форме капитана СС, наводя по радио советские бомбардировщики на разные объекты.

И вот этот член партии, этот «Штирлиц задолго до Штирлица», как позднее сказал о нём всегда высокопарный Евтушенко, жил под одним личным лозунгом: «Нет, чёрт побери, разве я за это воевал?»

Игорь Ринк и привёл меня в литкружок при Ленинградском отделении издательства «Молодая гвардия», которым руководила тогда редакторша издательства, блестящий знаток всей русской поэзии Маргарита Степановна Довлатова. Этот кружок назывался «центральным объединением молодых писателей».

У Маргариты Степановны были два племянника: старший Боря, впоследствии режиссер и авантюрист, не раз сидевший за мелкую уголовщину, и «маленький» Сережа [24], позднее писатель Сергей Довлатов. Тогда мы и познакомились. И не одну смешную и злую эпиграмму на разных литераторов вместе с Серёжей «запустили в эфир».

Большая же часть кружковцев были люди совсем недавно демобилизованные, ещё молодые, но крепко ударенные тем, что война прервала их жизнь, их планы, – всё то, что так необходимо в юности, отложилось у них на четыре, а то и на пять лет. Отсюда и разные комплексы, и жадное желание догнать [25].

Всё это понятно, но трудно было вынести то, что среди этих молодых писателей очень многие были не только бездарны, но и злостно безграмотны. Они пробивали себе дорожку вульгарной демагогией, с которой ничего нельзя было поделать: против лома нет приёма! Они напоминали всем, что происходя «от сохи и станка» и повоевав, они имеют право. И травили каждого литератора, в котором можно было заподозрить следы интеллигентности, а сами были в полной безопасности, ибо расхаживали по издательствам с толстыми пачками вырезок из дивизионных газеток. Ну как могли издательства отвергать эту графоманию? И издавали их наперебой. Только вот читать эту нетленку чаще всего было некому.

Вот один пример этой «классовой» борьбы за карьеру.

Звездой кружка был молодой военный врач Семён Ботвинник, только что выпустивший первую книгу. Книга его стихов, вышедшая в 1947 году, называлась попросту: «Начало». И поначалу (по «Началу») не только мне, но и другим, кто постарше, показалось, что появился крупный поэт.

Потом Ботвинник писал всё зауряднее и хуже, схалтурившись, по-моему, на «подстрочникоедстве», то есть на переводах существовавших и, главное, НЕ существовавших поэтов из так называемых «народов СССР».

Ну а по первой книге нипочём нельзя было заподозрить, что Ботвинник так скоро полиняет! «Начало» начиналось не ахти как:

Всего-то двадцать четыре года,Окончили школу перед войной.

И, наверное, половина стихов в этой книжке были обычно-казёнными, безликими, но мы, восемнадцатилетние (Т. Никитина, В. Британишский, А. Городницкий. Ф. Нафтульев и др.), не обращали на это внимания, ибо рядом с дрянью «сов, соц., и проч.», было у Семёна и такое:

Чугунные цепи скрипят на мосту,Последний гудок замирает в порту,Уходит река в темноту.Но ты побывай на свету и во мгле,Шинель поноси, походи по земле,В огне обгори, и тогда –Услышишь, как цепи скрипят на мосту,Как долго гудок замирает в порту,Как плещет о камни вода.Цитирую по памяти. Или вот ещё другое:Немых предметов не было и нет:Шурша, ползёт сиреневый рассвет,Шумят леса, не ведая покоя,Всю ночь бубнит ворчливая вода,Свистят снаряды, стонут поезда,И мёртвые кричат на поле боя.

В «Избранном» 1983 года автор умудрился испортить и забаналить и эти стихи. Зато обложка стала с золотым тиснением, только никто его давно уже не читает. Молодой дерзкий поэт 48 года к началу шестидесятых постепенно впал в государственно-партийно-промышленное косноязычие и стал неотличим от тех, кто за несколько лет до того его травил.