Глеб Скороходов - Разговоры с Раневской Страница 26

Когда я пришел к Ф. Г., она говорила с Ириной Сергеевной Анисимовой-Вульф, режиссером «Моссовета», дочерью Павлы Леонтьевны. Взглянув на часы, Ирина Сергеевна стала собираться:

— Мне пора!..

— Ирочка, не уходи ни в коем случае! — остановила ее Ф. Г. — Я Глебу дала задание, и он выполнил его — нашел и прочел Шелдона. Надо же ему продолжать образование!

— За счет Шелдона? — усмехнулась Ирина Сергеевна.

— И за его счет тоже. Образованный человек должен знать массу не только полезных, но и вовсе бесполезных вещей. Я думаю, по знакомству с бесполезным у нас и определяют уровень образованности!

— Парадокс в духе Уайльда! — Ирина Сергеевна была настроена скептически. — Откуда это у вас? Ведь Уайльда вы не играли!

— Зато играла Шелдона. К несчастью и счастью одновременно. Рассказывайте, — попросила Ф. Г. меня.

Я рассказал о своих поисках и впечатлениях.

— Нет, нет, сюжета не трогайте! — остановила меня она. — Содержание изложу я сама. Ирина, ты тоже, конечно, не помнишь его?

И Ф. Г. начала точь-в-точь как миссис Сэвидж. Мне показалось, что и слова были те же.

— Одна очаровательная двадцатишестилетняя дама, итальянская певица, приезжает на гастроли в Нью-Йорк. На балу с первого взгляда в нее влюбляется Том Армстронг, молодой пастор, двадцати восьми лет. Он хочет жениться на даме, но случайно узнает, что до встречи с ним у нее был любовник. Причем, как выясняется, не первый. То есть не один. Пастор в смятении, свадьба расстраивается, певица в отчаянии рвет на себе волосы и уезжает из Нью-Йорка далеко-далеко, куда-то в Италию. Там, в одиночестве ей суждено провести остаток дней своих, покинув сцену в зените славы!..

Ф. Г. остановилась и посмотрела на нас: какой эффект произвел сюжет. Ирина Сергеевна криво улыбнулась, не выпуская изо рта папиросы:

— Я только удивляюсь вашей памяти!..

— А при чем тут это?! — отмахнулась Ф. Г. — Ей явно не хотелось выходить из образа. — Миссис Сэвидж, как вы знаете, признается, что сюжет, которым она воспользовалась, написан сорок лет назад. Шелдон, по-моему, не стал заглядывать столь далеко. Его Маргарита переменила лишь фамилию и избавилась от чахотки… И все же, — Ф. Г. вдруг погрустнела, — если в «Романе» есть живой характер, то это только Маргарита Каваллини. Моя первая большая роль. Я любила ее без памяти. Это как первая любовь, которую объяснить нельзя.

Ф. Г. вспомнила: репетиции с Павлой Леонтьевной продолжались более двух месяцев. Помимо всего прочего, приходилось овладевать азами актерской техники. У Ф. Г. «не шел» смех, и вот она часами сидит одна в комнате Павлы Леонтьевны «под замком» и учится смеяться. Роль написана на ломаном русском языке, и Ф. Г. берет у настоящего итальянца (нашелся такой в Ростове!) ежедневные уроки акцента!

Евпаторийская премьера принесла Ф. Г. успех. Ирина Сергеевна видела этот спектакль десятилетней девочкой. Быть может, в ее воспоминании отложились не только детские впечатления, но и разговоры, оценки постоянно окружавших ее актеров.

— Публика хорошо приняла Фаину Георгиевну, но роль носила следы ученичества. Фаина Георгиевна играла увлеченно и старательно. Чувствовалось, что она еще ищет себя. Только ее следующая роль — Шарлотта в «Вишневом саде» — открыла Раневскую-актрису. Здесь она была самобытна и неподражаема.

Но «Роман» для Ф. Г. значил неизмеримо больше, чем проба сил. «Роман» утвердил Раневскую в желании быть актрисой.

«Зоя» и «Батум»

— Прошлый раз, когда я принимала Маргариту Алигер, вы вели себя, как аристократ, закончивший дипломатический колледж, — сказала Ф. Г. — Внимательно слушали, молчали, не задавали глупых вопросов и произвели на Маргариту хорошее впечатление. Это похвально. Но я все думала над словами, что вы бросили, уходя: «Такой поэмы, как «Зоя», надо стыдиться». Почему?

— Мне кажется она фальшивой. И ситуация, когда немцы, поймав девчонку, поджигающую сараи, начинают у нее выпытывать «Где Сталин?», а она произносит свое «Сталин на посту!» тоже, — объяснил я.

— Вы так внимательно прочли поэму?

— Мы ее изучали в школе. Она входила в обязательную программу.

— Печально. Обязательное мы воспринимать не можем, оно сразу становится синонимом насильственного. Не хочу с вами спорить, хотя вижу в этой поэме, не лишенной риторики, чувства поэта.

Маргарита не очень счастливая женщина. Брак с Фадеевым оказался неудачным, одна воспитывает их общую дочь, а за «Зою» теперь ее заклеймили «сталинисткой». И хотя это совсем не так, ее перестали читать и печатать. Она несет это клеймо с гордо поднятой головой и почти не пишет.

Но я думала о другом — о несправедливости, которая ложится на одних и минует других. Почему вы не бичуете меня за десятки ролей, сыгранных в советском дерьме? Напыщенном и просталинском. Меня заставляли? Никто этого не делал. Работаешь в театре — надо играть, хоть и понимаешь, что пьеса так же далека от драматургии, как мы от Марса. Но играешь. Мучаешься, но на сцену выходишь. И слушаешь в сотый раз идиотизмы положительного героя с какой-то немыслимой фамилией, вроде Куздюмов. Куздюмов присутствовал всюду.«Куздюмов, а как вы относитесь к новому почину?» — это из лирического диалога. Или признание, почти шепотом, на прерывистом дыхании: «Я люблю вас, Куздюмов!»

Смеетесь? Мы тоже смеялись, но верили, что это нужно зрителю, что это та самая современность. Не требовалось большого ума, чтобы разыгрывать перед Павлой Леонтьевной пародии на сочинения, в которых все конфликты решались постановлением обкома или резолюцией наркома. Сами пьесы были пародией.

Мы играли одну такую в Баку, не помню, как она называлась— «Одна ночь», «Шахтеры» или «Как его зовут?» —это неважно. Суть решалась в последней реплике: герой получает телеграмму от самого Сталина, одобряющего его смелое новаторство по добыче чего-то. Торжественная музыка — хорал, занавес, бурные аплодисменты.

Актер, который должен был за минуту до финала вынести эту сталинскую депешу — он изображал почтальона — и произнести единственную фразу: «Вам телеграмма из Москвы!», напился до положения риз. В театре — никого, занятые в первых актах—давно дома. Помреж кинулся к старичку пожарнику:

— Иваныч, спасай! Выйдешь на сцену, произнесешь: «Вам телеграмма из Москвы!» и все. С меня поллитра!

Старик согласился. На него напялили форменную фуражку и на реплику постучали в дверь.

— Войдите! — откликнулся очередной Куздюмов. Старик сделал три шага и пробормотал чуть слышно:

— Ван телерана из Моты.

— Что? — Куздюмов повысил голос: — Говорите громче! Пожарник старался, но от этого его шепелявость только усилилась.