Мария Куприна-Иорданская - Годы молодости Страница 26

— С супругой прибыли, — здороваясь, осклабился швейцар. — Давненько у нас не были.

— А помнишь, Никита, как ты драл меня за уши?

— А то как же, уж очень озорные вы были, Александр Иванович, как недоглядишь, насыплете старушкам в калоши мусору.

— Да, было такое дело, — подтверждает Александр Иванович, и оба смеются.

Мы поднимаемся по лестнице и проходим через целый ряд больших комнат.

Любовь Алексеевна — небольшого роста, сухонькая, живая старушка в темном платье, с черной кружевной наколкой на волосах, не вполне еще седых, и с острым взглядом живых, еще молодых глаз. Она обнимает меня, несколько раз крепко целует и плачет.

— Конечно, первым долгом слезы, без этого нельзя, — говорит нарочито весело Александр Иванович. — Ты лучше посмотри на нее как следует и скажи откровенно: нравится тебе моя жена?

— Ты всегда меня спрашиваешь глупости, Саша; как может мне не понравиться твоя жена — девушка, которую ты выбрал себе в жены… — с негодованием, сквозь слезы отвечает она. Он нежно прижимает мать к себе.

— Посмотри, вот и Маша тоже начала слезиться. А для «вдовушек» какое упоительное зрелище наши родственные сантименты.

— Да, правда, правда, — Любовь Алексеевна торопливо утирает слезы, — пойдемте ко мне.

Она просит горничную принести кипятку, заваривает чай, выкладывает на тарелки яблоки и сотовый мед.

— Как Зина? Соня? — спрашивает Александр Иванович о сестрах.

— Все по-старому, — вздыхает Любовь Алексеевна. — Зина бьется как рыба об лед. Денег мало, детей четверо, обо всех надо позаботиться, накормить, обшить младших, со старшими репетировать уроки, а Станиславу Генриховичу и горя мало. Домой заглянет ненадолго и опять закатится… Будто бы в лесу должен быть все время. Знаем мы, какой это лес…

— Ты несправедлива, мама, — говорит Александр Иванович. — Он лесничий, страстно любит лес и охоту, а Зина — наседка и не хочет понять, что его интересы не ограничиваются только семьей.

— Зина — «наседка»! — вскипает Любовь Алексеевна. — И ты это говоришь, защищаешь его. Зина — мученица, она святая женщина!..

— Ты всегда все преувеличиваешь, мама, — смеется Александр Иванович.

— Не буду лучше ничего говорить, увидите сами, какая Зинина жизнь, — обращается она ко мне. — Ну, да и Сонин муж не лучше, — машет она рукой.

Прощаясь, она опять долго целует меня и шепчет на ухо: «Любите моего Сашу, он хороший, он нежный и добрый, мой Саша».

На другой день мы уезжаем в Коломну к сестре Александра Ивановича, Зинаиде Ивановне Нат.

Коломна тонула в грязи весенней распутицы. Из дома в дом можно было пройти только по шатким мосткам, а через улицу перебираться по скользкой узкой доске. Поэтому все жители сидели по своим домам, и Зину навещали только самые любопытные соседки, узнавшие, что к ней приехали с визитом «молодые».

Мужа Зины, лесничего Станислава Генриховича Ната, мы не застали дома. Он должен был вернуться дня через три, после объезда находившихся в его ведении громадных лесов Зарайского уезда. Обо всех семейных делах переговорили в первый же день, и Александр Иванович начал скучать. Под самый праздник, наконец, вернулся Нат. По его словам, охота на глухарей, что главным образом интересовало Куприна, приходила к концу. Таяние снегов в этом году началось рано, везде большие топи, и многие площади леса сейчас недоступны. На пасхальной неделе найти проводника — дело безнадежное, все лесники и объездчики будут пьянствовать.

Надежды Александра Ивановича на охоту рушились, и задерживаться дольше в Коломне, несмотря на приезд Любови Алексеевны, не имело смысла.

У старшей сестры Софии Ивановны Можаровой, жившей в Троице-Сергиевском посаде, мы провели только день. На пасхальной неделе собор и все церкви были переполнены молящимися, протиснуться внутрь храмов можно было с величайшим трудом. О внимательном осмотре стенной живописи, старинных икон, исторических и религиозных реликвий нечего было и думать.

— Все это я покажу тебе, Маша, когда мы приедем сюда зимой и проживем недели две, — говорил Александр Иванович, — а сейчас оставаться здесь бесполезно, поедем скорее домой.

Ангел Иванович Богданович встретил нас новостью:

— Вы должны, Мария Карловна и Александр Иванович, немедленно начать искать квартиру для себя и для редакции. Хозяин дома требует через две недели очистить помещение, возобновлять с вами контракт он не желает.

Найти подходящую квартиру было нелегкой задачей. С десяти утра и до шести вечера мы обходили все прилегавшие к центру улицы. Но там, где квартира нам нравилась, редакцию и контору журнала не пускали. «У нас жильцы все благородные — генералы и статские советники, а к вам в контору всякий люд начнет ходить, лестницу, ковры топтать», — говорили швейцары и управляющие.

Затягивало наши поиски еще и то, что Куприн любил подолгу беседовать со словоохотливыми старыми швейцарами и старшими дворниками о жильцах, их наружности и привычках. К моему счастью, молодые швейцары были важны и сдержанны.

Наконец у Пяти углов на Разъезжей, в трехэтажном доме, мы нашли большую, удобную квартиру. Внизу, в первом этаже, помещалась аптека, во втором — редакция, а третий занимал владелец аптеки. Таким образом, вся лестница принадлежала только двоим жильцам. В редакции все были очень довольны, что соглядатая — швейцара не имеется.

Переезд на новую квартиру и устройство материальных дел журнала задержали нас весь апрель в Петербурге. Уехать в Крым оказалось возможным только во второй половине мая.

За несколько дней до нашего отъезда Пятницкий позвонил по телефону Куприну, прося его зайти в «Знание». Константин Петрович сообщил, что переговоры с пайщиками «Знания» закончены и с осени он и Горький становятся единственными владельцами издательства. Поэтому надо немедленно приступить к осуществлению выработанного Горьким плана издания художественной литературы, а так как в план этот входит издание первого тома рассказов Куприна, то представить материал для книги следует возможно раньше.

— Составим сейчас же примерное содержание вашего первого тома, — предложил Пятницкий, — и я отправлю его на утверждение Алексею Максимовичу.

— Застигнутый врасплох, — рассказывал мне Александр Иванович, — я не имел времени даже немного подумать. К «Молоху» и большим рассказам я прибавил только «Allez!», «Лолли» и «Поход». От «Олеси» я отказался, зная мнение Чехова об этой повести, как о юношески-сентиментальной и романтической вещи.

— Тогда оставим «Олесю» для второго тома, — сказал Пятницкий, — а к осени напишите два-три новых рассказа.