Валерий Попов - Зощенко Страница 26

Нэпманам, разным нашим богачам и вообще иностранным капиталистам завидовать не приходится.

Жизнь у них, безусловно, тяжелая.

У них масса лишних переживаний в связи со своими деньжатами. Приходится всю жизнь следить за своим добром, прятать, дрожать, чтоб не уперли.

Тоже и подыхать при деньгах несладко. В ад-то с собой монету не возьмешь.

А очень такую удивительную денежную историю я слышал про одного нэпмана. История очень наглядно рисует капиталистов со всех ихних сторон. Вообще это есть отчаянная сатира, обернутая против нэпманов, а также против всяких людей, которые деньги обожают больше жизни.

А жил в Ленинграде такой П.Я. Сисяев. Такой довольно арапистый человек. Он в начале нэпа парикмахерскую держал. Только, кроме стрижки и брижки, он еще иностранной валютой торговал и вообще разные темные делишки обстряпывал. Ну, и, конечно, засыпался.

Он засыпался в 26 году летом. Маленько посидел, где следует. И вскоре его, голубчика, выперли из Ленинграда куда-то подальше. Ему чего-то, одним словом, дали — минус 7, или плюс 7, или 8, черт его разберет. Я в этих делах пока что слабо понимаю. Одним словом, его, как плута и спекулянта, выслали в Нарымский край.

И, значит, он, хочешь не хочешь, поехал».

При нашем знании истории — звучит несколько дико. Это, надо понимать, — о репрессиях он пишет так бодро?

«…А надо сказать, он своего ареста ожидал. У него сердце не было спокойно. Он еще за неделю сказал своим компаньонам, дескать, как бы не угодить куда-нибудь.

И, конечно, на всякий случай он взял старую кожаную тужурку, подпорол ей бортик и зашил туда десять царских золотых монет и один золотой квадратик. Может быть, помните — государство в 24 году выпустило такие золотые квадратики для технических надобностей.

Вот он, значит, на всякий пожарный случай и подзашил свое добро в тужурку и прямо из этой тужурки он больше не вылезал. Да еще в брюки он тоже зашил разные бумажные деньги.

И стал поджидать.

Только он недолго ждал. Вскоре после того его взяли вместе с тужуркой. И осенью он поехал куда следует.

Только неизвестно, как он там жил. Может быть, скорей всего, он не очень худо жил. Тем более, бумажных денег у него было вдоволь припасено. Он знай себе подпарывал брюки и вынимал что-то из бумажника. А до золота он, между прочим, не дотрагивался.

Только живет он так больше года. И вдруг хворает.

Он хворает воспалением легких. Он там простудился. Его там просквозило на работе. И он там захворал.

Конечно, кашель поднялся, насморк, хрипы, температура минус 40 градусов. В боку колет. Аппетита нету. И вообще человек чувствует приближение собственной кончины. И тогда ночью сымает он с себя кожаную свою тужурку и вновь подпарывает ей бортик. Он подпарывает ей бортик, кладет на язык золотые монетки и глотает их в порядке живой очереди.

Только, может, он проглотил их пять или шесть штук, как вдруг замечает эти преступные действия один из его приятелей. Их там по 7 человек вместе жило. Заметил это приятель, поднял тарарам и не допустил глотать остальные деньги. И хотя тот за того хватался и умолял, но этот говорит:

— Мне, говорит, не так золото жалко. Я себе золота не возьму. Но я, говорит, не могу допустить проглатывать. Тем более, воспаление легких иногда проходит. А тут и денег не будет и, вообще, засорение желудка.

Короче говоря, вскоре больной поправился. Грудь ему освободило. Дыхание вернулось. Но является новая беда — в желудке колет, кушать неохота и слюни не идут.

И спасибо, что больной не все монеты заглотал. А то бы совсем невозможно получилось.

Конечно, можно было больному схлопотать в Томск поехать, на операцию лечь. Но только он сам не захотел. Ему здоровье не дозволяло. Да и он, может, пугался, что во время хлороформа он не досмотрит и хирурги разворуют его монеты.

Он только допустил разные внутренние средства и дозволил себя массировать.

Разные сильные средства, конечно, выгнали монеты наружу, но по подсчету их оказалось меньше чем следует <…>».

Рассказ, однако, беззлобный. И нэпман, слава Богу, жив. И золото, может быть, не украли, а оно в желудке у него… Так что все неплохо!

И попытки использовать Зощенко как некую «идеологическую кувалду», мне кажется, придуманы людьми злобными: «Пригвоздил», «вскрыл»! Но кто бы стал его за это любить? А так, как любили Зощенко, не любили больше никого. Точнее всех, мне кажется, это объяснил Петр Пильский, в статье «Простой смех. М. Зощенко, его учителя, успех и разгадка»: «Зощенко добр, ласков и мягок. И эти неслыханные теперь качества создали ему исключительно широкую популярность, читательскую любовь, имя, тираж его книг».

Это исключительно простое и единственно правильное объяснение, лишенное всех тех «идеологических судорог и припадков», с которыми обычно писали про Зощенко, проливает ясный свет на ту ситуацию. Любили — за это! Зощенко вовсе не идеализирует своих героев, составляющих в ту пору большую часть населения России. Но они зато чувствуют, что он — с ними, что рассказчик — такой же, как и они, такой же «крикун-неудачник», «сквалыга-бедолага», «пьяница-горемыка», как и они. Кто раньше знал про них? И вот — нашелся «их писатель»! Так кого ж им любить? Любят — за любовь. В мире ненависти, насаждаемой революцией, Зощенко единственный, кто любит людей — не вымышленных, а настоящих! Эта простая и нежная статья Пильского появилась, к сожалению, не в Советской России, а в «зарубежной» тогда Риге — это было предисловие к книге Зощенко «Скупой рыцарь», вышедшей там. И там Зощенко любили, и тоже, я думаю, за доброту. За злобу любят редко.

Зощенко — пошел к народу, и помог ему жить! И народ ответил ему всеобщей любовью.

Конечно, порой происходит черт знает что! И про это Зощенко пишет.

И зачем это, граждане, дозволяют пассажирам на третьих полках в Москву ездить? Ведь это же полки багажные. На багажных полках и пущай багажи ездят, а не публика.

А говорят — культура и просвещение! Или, скажем, тепловоз теперь к поездам прикрепляют и ездят после. А между прочим — такая дикая серость в вагонах допущается.

Ведь это же башку отломить можно. Упасть если. Вниз упадешь, не вверх.

А может, мне в Москву и не надо было ехать. Может, это Васька Бочков, сукин сын, втравил меня в поездочку.

— На, — говорит, — дармовую провизионку. Поезжай в Москву, если тебе охота.

Братишечка, — говорю, — да на что мне в Москву-то ехать? Мне, говорю, просто неохота ехать в Москву. У меня, говорю, в Москве ни кола ни двора. Мне, говорю, братишечка, даже и остановиться-то негде в Москве этой. А он говорит: