Айседора Дункан - Моя жизнь. Моя любовь Страница 26

Мюнхен был в те годы настоящим ульем артистической и интеллектуальной деятельности. На улицах толпились студенты. Каждая девушка имела в руках портфель или связку нот. Витрины магазинов представляли собой сокровищницы, полные редких книг, старинных гравюр и заманчивых новых изданий. Это в соединении с удивительными музейными коллекциями, со свежим осенним воздухом, которым дышали солнечные горы, с посещениями мастерской среброволосого Лембаха, с постоянным общением с философами, вроде Карвельгорна и других, побудило меня вернуться к нарушенному интеллектуальному и духовному пониманию жизни. Я начала изучать немецкий язык, читать Шопенгауэра и Канта в оригинале и скоро могла с громадным удовольствием следить за бесконечными спорами артистов, философов и музыкантов, которые каждый вечер встречались в Kunstlerhaus’e. Я также научилась пить превосходное мюнхенское пиво, и недавно испытанное потрясение немного сгладилось.

Однажды вечером на особо парадном спектакле в Kunstlerhaus’e я заметила поразительного человека, сидевшего в первом ряду и аплодировавшего. Облик этого человека мне напомнил великого маэстро, творения которого мне только что начали открываться: тот же выпуклый лоб, тот же резко очерченный нос; только контуры рта были нежнее и безвольнее. После спектакля я узнала, что это сын Рихарда Вагнера, Зигфрид Вагнер. Он присоединился к нашему кружку, и тут я впервые познакомилась и имела удовольствие восторгаться тем, кто отныне должен был войти в число моих самых дорогих друзей. Его речь была блестяща и полна воспоминаний о великом отце, которые, казалось, витали над ним, как священное сияние вокруг головы праведника.

Я тогда впервые читала Шопенгауера и была увлечена открывшимся мне философским освещением отношения музыки к воле человека.

Это необыкновенное сознание духа, или, как немцы называют его Geist (святость), der Heiligthum des Gedankens (святость мысли), с которой я столкнулась, часто давала мне ощущение, будто я введена в мир высших и богоподобных мыслителей, разум которых был шире и возвышеннее, чем разум всех других людей, встреченных мною в мире моих путешествий. Вот где, казалось, на философский подход к жизни смотрели как на высшее достижение человеческой удовлетворенности, с которой может равняться разве только еще большая святыня, музыка. Для меня также явились откровением дивные произведения итальянского искусства, собранные в мюнхенских музеях, и, зная, как мы близко от границы, Елизавета, мать и я поддались непреодолимому порыву и сели в поезд, отправляющийся во Флоренцию.

12

Я никогда не забуду необыкновенных впечатлений при перевале через Тироль и при спуске по солнечному склону горы в равнину Умбрии. Мы вышли из поезда во Флоренции и несколько недель провели в восторженном паломничестве по галереям, садам и оливковым рощам. В то время мое юное воображение особенно занимал Боттичелли. Целыми днями я просиживала перед «Примаверой», знаменитой картиной этого мастера. Вдохновленная ею, я создала танец, в котором пыталась изобразить нежные и удивительные движения, которые угадывались на ней: волнистость земли, покрытой цветами, кружок нимф и полет зефиров, собравшихся возле центральной фигуры, полу-Афродиты и полу-Мадонны, возмещающей рождение весны символическим жестом.

Я долгие часы сидела перед этой картиной. Я была в нее влюблена. Славный старичок сторож принес мне скамейку и взирал на мой восторг с нежным интересом. Я сидела так, пока мне не начало казаться, что я вижу, как трава растет, босые ноги танцуют и тела начинают колыхаться; пока вестник радости не снизошел на меня и я не подумала: «Я протанцую эту картину и передам другим весть любви, весны и пробуждения жизни, которую я так мучительно на себе ощутила. Я дам понять им этот восторг через посредство танца».

Настало время закрытия галереи, а я все еще сидела перед картиной. Я хотела постичь смысл весны, скрытый в тайне этого прекрасного мгновения. Я чувствовала, что до сих пор жизнь была сплошным исковерканным и слепым исканием и думала, что, разгадав тайну картины, буду в состоянии указать другим путь к внутреннему богатству жизни и достижению радости. Помню, что я уже тогда думала о жизни, как думает человек, в светлом настроении отправившийся на войну, но тяжело израненный, человек, который поразмыслив, говорит: «Почему мне не начать проповедывать другим Евангелие, которое может их уберечь от страданий?»

Так размышляла я во Флоренции перед картиной «Примавера» Боттичелли, которую я впоследствии старалась передать в танцах. О чудная, мелькнувшая передо мной картина языческой жизни, где Афродита сияла в смягченном образе кроткой Богоматери, а Аполлон, стремящийся дотянуться до нижних ветвей, лицом походил на св. Себастьяна! Я чувствовала, как все это заливало меня мирной радостью, и я страстно желала воплотить картину в танце, который назвала «Танцем будущего». Тут, в залах старинного дворца, я танцевала под музыку Монтаверде и мелодии некоторых более ранних анонимных композиторов перед артистическим миром Флоренции. Под одну очаровательную мелодию для шестиструнной виолончели я создала образ ангела, играющего на воображаемой скрипке.

Мы были, как и всегда, беспечны и непрактичны, и деньги наши пришли к концу. Мы были вынуждены телеграфировать Александру Гроссу с просьбой выслать необходимую сумму для приезда в Берлин, где он подготавливал мое выступление.

В Берлине, проезжая по улицам, я растерялась, увидев, что весь город является одной сплошной афишей, извещающей о моем приезде и предстоящей гастроли в опере «Крола» при участии Филармонического оркестра. Александр Гросс повез нас в чудные аппартаменты гостиницы «Бристоль» на Унтер-ден-Линден, где представители германской прессы ожидали меня в полном составе для первого интервью. Под влиянием моего пребывания во Флоренции и моих занятий в Мюнхене я находилась в таком задумчивом и далеком от жизни настроении, что привела журналистов в большое удивление, дав на моем американо-немецком языке наивный, но грандиозный обзор искусства танца, как «великого и серьезного искусства», которому суждено пробудить жизнь во всех других областях искусства.

Александр Гросс был храбрым искателем новых путей. Он поставил на карту все свое состояние, чтобы наладить мои выступления в Берлине. Он не скупился на рекламу, взял лучшее помещение оперы и пригласил лучшего дирижера. Он был бы совершенно разорен, если бы, когда поднялся занавес, обнаруживая мои простые голубые драпировки, заменявшие декорации, и одну маленькую тоненькую фигурку среди огромной сцены, мне не удалось сорвать с первой же минуты аплодисменты удивленной немецкой публики. Но Гросс оказался хорошим пророком. Я оправдала его предсказания и сразу завоевала Берлин. После того как я танцевала в течение двух часов, публика не хотела расходиться и требовала все новых и новых повторений, пока наконец в едином восторженном порыве не бросилась к рампе. Сотни молодых студентов вскарабкались на сцену, и мне угрожала опасность быть раздавленной насмерть от слишком бурных выражений поклонения. Целый ряд вечеров толпа поддерживала очаровательный немецкий обычай, выпрягала лошадей из коляски и с триумфом везла меня по Унтер-ден-Линден в гостиницу.