Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2 Страница 26

«Не мое дело!» — казалось, говорил он, при взгляде на меня, всем своим видом. 

Однако все же я имел шансы рассчитывать, что, когда я брошусь в ворота, он меня постарается схватить, а потому решил, что и против него надо быть наготове со своим табаком в кармане. 

План моего побега теперь состоял в том, что, выйдя на прогулку, я должен ждать, пока на площади шагах в пятидесяти от открытых ворот моего двора появится Цвиленев с белым платком в левой руке, в шарабане, запряженном черным рысаком, а на козлах у него кучер с белым поясом. Тогда я бросаюсь в ворота, засыпаю горстями моего истертого в порошок табаку глаза всех, кто будет меня хватать, и, пока они плачут, вскакиваю в шарабан, сажусь рядом с Цвиленевым, и мы мчимся через площадь мимо генерал-губернаторского дома, не жалея и для следующих возможных противников большого запаса табаку, которым будут полны карманы Цвиленева. Это должно было быть единственным, но очень действительным орудием нашей защиты. 

Владелец намеченного рысака, так называемый извозчик-лихач, высказывал большое сочувствие социалистическим идеям, и Цвиленев надеялся в скором времени настолько приобрести его доверие, что он согласится увезти меня, заменив свой номер сзади экипажа каким-нибудь подставным. 

На приобретение этого доверия пошло более трех недель. В продолжение этих недель я положительно исхудал от нетерпения. 

Наконец желанное согласие «лихача-кудрявича», как мы его называли в переписке, было получено. 

«Приготовьтесь к побегу послезавтра к обычному времени ваших прогулок, а в знак того, что вы получили это письмо, садитесь у окна сегодня в шесть часов вечера и, когда Батюшкова пойдет по тротуару, возьмите пакет с сахаром и доставайте из него что-нибудь, а послезавтра с полудня в знак того, что вы готовы, поставьте ваш жестяной чайник на левой от вас стороне окна». 

Можно себе представить мое возбужденное состояние! 

Итак, скоро буду или на свободе среди новых друзей и товарищей, или, в случае неудачи, и я буду, как год тому назад Волховской, переведен в Бутырский замок и посажен там в Пугачевскую башню, или, наконец, буду убит или ранен. По мне будут стрелять, а если поймают, то будут и бить, как того несчастного пьяного, которого привез городовой в первое время моего пребывания здесь... 

Необходимо окончить все скорее! 

Назначенный час приблизился, все условные сигналы были сделаны мною. 

Наступило обычное время прогулки. Еще за четверть часа я начал следить за площадью, но там ничего особенного не было. 

Вот Батюшкова прошлась по тротуару, очевидно, наблюдая за окружающим, и исчезла. 

«Вдруг опоздают? — подумалось мне. — Вдруг приедут, когда меня уже уведут обратно? Надо немного задержать прогулку». 

— Подождите, пожалуйста, минут десять! — сказал я подошедшему к моей двери унтеру. — Я пока еще не готов. Я позову сам. 

Тот охотно согласился, так как всегда получал от меня чай и сахар, и ушел. 

Прошло полчаса, а за воротами все еще не было никакого извозчика. 

Унтер снова подошел ко мне.

— Больше не могу ждать! — сказал он. — Если хотите сегодня гулять, то выходите теперь. 

— Хорошо! — сказал я и, медленно надев свой пиджак, вышел. 

С сильным внутренним волнением начал я ходить взад и вперед по своему дворику, опустив руки в карманы пальто, наполовину наполненные мелко истертым сухим табаком и табачной пылью, и заглядывая сквозь ворота на площадь. Но там по-прежнему ничего не было.

Наконец уже перед самым концом прогулки почти у самых ворот части появилась Батюшкова и, глядя на меня, несколько раз отрицательно кивнула головой, обратив на себя внимание моего жандарма. Он заметил ее, подозрительно взглянул затем на меня, но я уже сделал вид, что даже не смотрю в ту сторону. 

— Пора кончать прогулку! — сказал он мне раньше обычного срока. 

— Пойдемте! — ответил я. — Мне и самому это хочется; все еще продолжает нездоровиться. 

На следующий день мне принесли записку от Цвиленева. 

«Лихач-кудрявич в решительный момент струсил часового с ружьем, стоящего около входа в вашу часть, и сказал, что не согласен увозить отсюда никого ни за какие деньги. Но он согласен увезти из бань. Напишите сейчас же в Третье отделение просьбу отправить вас в баню. Разрешение дают обыкновенно за день, а возят около двух часов пополудни. Ближайшие к вам бани находятся в безлюдном переулке, и оттуда мой кудрявич обещает непременно вас увезти. Дайте знать утром того же дня, выставив между десятью и одиннадцатью часами столько каких-нибудь вещей на вашем окне, во сколько часов вы поедете». 

Я тотчас послал заявление и одновременно просил Цвиленева прислать мне достаточную дозу морфия, чтоб я мог усыпить сопровождающего меня унтера, всыпав ему морфий в кружку пива, когда буду мыться в отдельном номере, а ему предложу тем временем выпить на мой счет бутылку этого напитка. 

Морфий был мне прислан со следующим письмом, а разрешения съездить в баню пришлось дожидаться от Третьего отделения около двух недель. 

Наконец и оно было получено моим караулом, начальник которого и объявил мне, что меня повезут на извозчике за мой счет на следующий день. 

— Наконец-то! Наконец-то! — с облегчением воскликнул я про себя, бросившись бегать взад и вперед по камере. 

Полтора месяца ожидания сделали для меня почти невыносимым дальнейшее продолжение неопределенного состояния. Мне нужно было чем-нибудь его окончить, чтоб не помешаться на идее побега. Я как-то уже упоминал в этих своих рассказах, что был в силах делать все возможное для человека, за исключением только одного: ждать. В состоянии же ожидания я всегда делался неспособным думать о чем-нибудь ином, кроме ожидаемого, и каждая минута физического бездействия казалась мне длиннее целой жизни. 

А предстоящее мне завтра не могло не волновать меня своей рискованностью и невозможностью предвидеть окончательный результат. 

Унтер-офицер, если я не успею ему засыпать оба глаза, конечно, станет стрелять по мне. Но я не мог не согласиться, что из бань действительно безопаснее умчаться, чем с генерал-губернаторской площади перед моей темницей. Я, собственно говоря, мало верил, что в меня попадут жандармские пули, и не это меня более всего тревожило. Была одна причина, делавшая для меня особенно мучительным осуществление своего личного побега: мне было невыносимо совестно вдруг повернуть спину и броситься бежать от тех самых жандармов, с которыми я мгновение назад добродушно разговаривал и которые постоянно мне говорили: