Эстер Гессен - Белосток — Москва Страница 26

Почтальонша, принесшая это письмо, рассказала, что, читая адрес, веселилась вся почта, а некоторые даже переписали его на память. И, вспомнив своих друзей по общежитию на Стромынке, я привела Владеку еще один пример их стихотворных шуток. Дело было в том, что мой друг Исай, с которым мы обменивались письмами чуть ли не каждый день, не отправлял свои послания в конвертах, а просто складывал листки треугольником и сверху писал адрес — он видел такие письма, присылаемые из СССР (потом, в войну, других писем не было, поскольку не было конвертов), и решил, что такова советская мода. Девушки в нашей комнате, увидев на моей тумбочке стопку таких треугольников, списали оттуда адрес Исая и отправили ему нормальный конверт со следующим стишком (сочинила его, как я потом узнала, Кира Зайцева):

Конверт ваш своей элегантностьюВ нас вызвал эстетический испуг;Мы польщены вашей галантностью,Наш незнакомый заграничный друг.В Москве весьма отстали моды,Нам до Европы далеко,Здесь нет таких чудес природы —Конвертов стиля рококо.Хотим идти с Европой в ногу,Вас умоляем: помогите!Для важных писем хоть немногоКонвертов модных нам пришлите.А чтоб вы поняли, как больноДля наших девичьих сердец,Конверта грубого невольноВам шлем московский образец.

Исай был ужасно смущен и в дальнейшем, вплоть до войны, когда наша переписка оборвалась, увы, навсегда, слал мне письма в нормальных конвертах…

Беседуя обо всем этом, мы дошагали до Золотой улицы, зашли во двор, и я, к величайшей своей радости, обнаружила, что наш особнячок стоит. И даже не слишком изменился. Мы взошли на крыльцо, позвонили, дверь открыла какая-то женщина, и я, дрожа от волнения, начала ей объяснять, что жила тут до войны. На это женщина, даже не дослушав, с криком и руганью захлопнула дверь перед самым моим носом. Я остолбенела, не понимая, в чем дело, но Владек мне объяснил, что, согласно принятому недавно закону, бывшие владельцы могут требовать возвращения своей довоенной собственности, и хозяйка, видимо, меня испугалась. Ну и пока я ревела, стоя на крыльце, он снова позвонил в дверь и объяснил той женщине, что я никакая не бывшая домовладелица, а просто жиличка, мне ничего здесь не нужно, через несколько дней я возвращаюсь в СССР, где постоянно проживаю, а сейчас хотела просто посмотреть квартиру, узнать, не сохранилось ли, часом, хоть что-нибудь из наших вещей. Успокоенная женщина пригласила меня войти. Оказалось, что теперь там жили две семьи. В столовой и спальне стояла наша мебель, которую я с умилением узнала. Я спросила, не уцелели ли случайно какие-нибудь наши бумаги или фотографии, на что хозяйка ответила, что действительно, бумаг, альбомов со снимками и книг на каком-то непонятном языке (должно быть, на идише и иврите) было довольно много, но лет десять назад они сделали ремонт и все повыбрасывали. Такова была моя встреча с прошлым.

В середине 1970-х годов, будучи в очередной раз в Польше, я снова съездила в Белосток и, разумеется, заглянула на Золотую улицу. Заходить в дом я больше не собиралась, хотела просто поглядеть на него снаружи. Была ранняя осень, тепло, какая-то женщина развешивала белье на веревке. Вдруг она подняла голову, увидела меня, внимательно пригляделась, затем оставила белье, подошла и спросила, не бывшая ли я жиличка, которая когда-то приезжала сюда из Советского Союза. Я подтвердила. На это женщина: «Знаете, наверное, Господь покарал нас за то, что мы вас тогда так плохо встретили. Через пару лет после вас приехала из Соединенных Штатов внучка Хазанов, довоенных домовладельцев, подала в суд, и нам пришлось заплатить ей уйму денег компенсации». Я ее заверила, что это не кара Божья, а простое совпадение, поскольку я на нее совершенно зла не держу. Но потом, возвращаясь, подумала, что, быть может, Господь Бог, в которого я никогда не верила, все же существует…

Я снова увлеклась, забежала вперед, в 1960-е и 1970-е, и хочу вернуться в 1950-е. 2 сентября 1959 года умерла моя мама. За год до этого, летом, через несколько месяцев после моего развода (который, кстати, совершенно ее не огорчил — напротив, она считала, что я давно должна была на это решиться), у нее случилось кровоизлияние в мозг. Вскоре к ней вернулась речь, но она так и осталась наполовину парализованной. Зимой у нее был еще один инсульт, а в конце августа — третий и последний. У нее уже несколько лет было повышенное кровяное давление, но никто не предполагал, что это кончится так трагически. Мама почти всю жизнь страдала от порока сердца, а на повышенное давление никто из нас как-то не обращал внимания. Тем более что вопреки физическим недомоганиям она все время активно работала. В 1956 году вышел составленный ею (в соавторстве с Яниной Кротовской) учебник польского языка для вузов, и полученный за это гонорар позволил нам, как я уже писала, обменять нашу комнату на нормальную квартиру. Мама радовалась этому чрезвычайно, так как, пожалуй, больше всех нас страдала от жилищной тесноты. Она систематически переводила для нашего журнала, и у нее было множество творческих планов. В частности, незадолго до первого инсульта она заключила с Издательством иностранных словарей договор о составлении русско-польского словаря, уже начала над ним работать, и весь письменный стол, а также пара подоконников в нашей квартире были заставлены коробками с заготовками для этого словаря, И внезапно такое несчастье! Ведь она всегда была для меня не только матерью, но и ближайшей подругой. Как, впрочем, потом я для Лены.

Тот последний год был для меня очень тяжелым. После второго инсульта мама практически не вставала с постели и нуждалась в постоянном уходе. Саша помогал мне как умел, но ему шел только пятнадцатый год, а Лена была совсем маленькая. Очень мне помогала также наша домработница Клава, тогда уже студентка вечернего отделения института. Я в ту пору не переставала горевать по поводу того, что была единственной дочерью у родителей и у меня не было сестры или брата, которые делили бы со мной ответственность и заботы, и думала о том, как хорошо, что никто из моих детей не будет так одинок в подобных обстоятельствах. Это лишний раз доказывает, что, увы, ничего в жизни нельзя предугадать заранее. У меня в итоге даже не двое, а трое детей, но Саша и Лена живут за океаном, в США, и я, по сути дела, осталась опять-таки с единственным ребенком, моим младшим сыном Леонидом. Но это уже особая тема, к которой я вернусь потом.

Вскоре после маминой смерти я познакомилась со своим вторым мужем, Сергеем Николаевичем Виноградовым, и в конце 1960 года мы поженились. У него тоже было двое детей от первого брака, примерно того же возраста, что Саша (один, Валерий, был на год старше, а второй, Александр, — на год младше), которые жили с матерью. Ребята очень подружились и тесно общались до тех пор, пока мои отпрыски не эмигрировали. (Впрочем, Валерий внезапно умер в 1990 году.) Сергей, в отличие от Бориса Гессена, был русским. Более того, он происходил из семьи православных священников, его отец был протоиереем. А иметь такого отца было в первые десятилетия после революции не лучше, чем потом быть евреем. Их семью зачислили в разряд так называемых лишенцев, то есть людей, лишенных гражданских прав.