Дафна дю Морье - Извилистые тропы Страница 26

В 1611 году двор безудержно увлекался масками, обожавшая их королева была в восторге, а появление в четвертом акте «Бури» Юноны и Цереры в окружении нимф перекликается с «De Sapientia Veterum». Разбитый бурей «корабль стоит на якоре в той бухте, куда меня призвал ты как-то в полночь сбирать росу Бермудских островов»[16], как докладывает Ариэль Просперо, — отсылка к реальному событию — гибели судна «Адмирал», принадлежавшего компании «Торговля с Виргинией». Возможно, Уильям Шакспер имел акции этой компании, так же как Фрэнсис Бэкон и его патрон граф Саутгемптон. Как бы там ни было, тема кораблекрушения была модной. Гонсало, «старый честный советник короля Неаполитанского» из «Бури», произносит во втором акте монолог, в котором, как утверждают исследователи, Шекспир высказывает мысли, почерпнутые из эссе Монтеня в английском переводе; томик эссе с его подписью хранится в Британском музее.

Уильям Шакспер, как и Фрэнсис Бэкон, был несомненно ботаник, его пьесы полны благоухания полевых цветов, это хорошо известно внимательному читателю. Мы не можем сказать, в какой мере можно было сравнивать сад его дома Нью-Плейс в Стратфорде, который он купил в 1597 году у Уильяма Андерхилла (единоутробного брата первого мужа леди Хаттон), с садами Горэмбери, потому что, к несчастью, в 1759 году дом в имении был снесен; но Нью-Плейс находился в центре городка и вряд ли давал возможность разгуляться воображению. Возможно, это был всего лишь скромный цветник, радующий глаз весной, так что его хозяин мог с полным основанием распевать, как Автолик в «Зимней сказке»:

Нарциссы в полях расцвели,Как рады красотки весне!

Визит в Горэмбери принес бы Уильяму Шаксперу немалую пользу, когда он в 1611 году писал свою третью пьесу «Цимбелин, король Британии», ведь здесь, в Хартфордшире, жил прототип его героя, Кунобелинус, король Катувеллонии, племени которого принадлежали все эти земли. Судя по всему, пьеса имела успех, и в ней, как и в «Буре», была маска, в которой Юпитер «средь грома и сверканий спускается на орле и бросает на землю молнию. Духи падают на колени».

Однако «все это лишь безделушки», как напишет в конце жизни Фрэнсис в своем эссе «О масках и триумфах», опубликованном в 1625 году, «они не заслуживают серьезного отношения». Неразумно тратить на них слишком много времени, равно как и «слишком долго оставаться в театре».

Общественная жизнь снова потребовала участия Фрэнсиса. Осенью 1611 года его кузен граф Солсбери серьезно заболел, одновременно с ним заболел и генеральный прокурор сэр Генри Хобарт. Фрэнсис воспользовался этим обстоятельством и написал его величеству письмо, напомнив со всей возможной деликатностью об обещании, которое тот дал ему несколько месяцев назад: «К величайшей моей радости я узнал от моих добрых друзей, что Ваше Величество помнит о своем августейшем обещании, которое я считаю своим anchora spei[17], относительно места генерального прокурора. Я надеюсь, что господин генеральный прокурор поправится. Благодарение Господу, я никому не желаю смерти; а собственную жизнь я ценю лишь в той мере, в какой могу быть полезен Вашему Величеству». Генеральный прокурор выздоровел, но намек, возможно, при случае вспомнится. Поздравляя графа Солсбери с Новым годом, Фрэнсис ни словом не обмолвился о здоровье своего кузена, но заметил, что «хотя возраст и болезни сказываются на мне, я все же чувствую в себе довольно сил, чтобы служить Вам».

Граф Солсбери был и в самом деле серьезно болен, в феврале 1612 года у него обнаружили опухоль в животе. Он собрался с силами и поехал в Бат в надежде, что тамошние воды помогут ему выздороветь, но поездка окончательно подорвала его здоровье, и на обратном пути он умер; случилось это 24 мая в Мальборо. Смерть графа Солсбери была почти столь же большой потерей для страны, как и смерть его отца, скончавшегося четырнадцать лет назад; и хотя при жизни у графа было много врагов, народ его никогда не любил, и, уж конечно, он был далеко не безупречен в отношении государственной казны, однако он твердой рукой вел корабль государства при двух венценосцах, таких разных по своим личным качествам, и при этом никто из них ни на миг не усомнился в его преданности.

Похоронили его в начале июня в его имении в Хэтфилде, скромно, как он сам того пожелал, и его кузен Фрэнсис Бэкон был одним из членов семьи, которая его оплакивала. Двоюродные братья никогда особенно не дружили. Они всю жизнь, возможно, сами того не осознавая, завидовали друг другу тайной завистью, которая возникла еще в детстве, хотя в последние годы это чувство стало не таким явным. Какую роль в разжигании этой зависти сыграли их матери, Милдред и Энн, любящие друг друга сестры и все же соперницы, вечно спорящие о том, кто из них более учен, чей муж занимает более высокое положение, пусть решают психоаналитики.

Роберт Сесил был очень маленького роста, и, как говорили, одно плечо у него было выше другого. Когда его кузен Фрэнсис написал свое эссе «Об уродстве» — одно из тех, что будут опубликованы к концу 1612 года, светский хроникер Джон Чемберлен сообщил Дадли Карлтону: «Свет заметил, что он написал точный портрет своего маленького кузена». Что ж, возможно. Эссе не злое, оно скорее мудрое и проницательное. «Если у человека есть какая-то особенность, которая вызывает насмешки окружающих, эта же самая особенность постоянно подстегивает его, побуждая избавиться от насмешек; вот почему все калеки люди чрезвычайно смелые; сначала они просто защищаются, не желая быть объектом глумления, но потом это становится чертой характера. К тому же вследствие уродства в них развивается трудолюбие и наблюдательность, они отлично видят слабости других… Но самое главное заключается в том, что эти люди стремятся, если их дух силен, прекратить глумление над собой, а этого можно добиться либо проявлением добрых качеств, либо злых; поэтому не стоит удивляться, если иные из них оказываются необыкновенными людьми…»

Фрэнсис написал письмо королю 31 мая, как только до него дошла весть о смерти кузена, хотя нам неведомо, отправил он письмо или нет, а если отправил, то получил ли на него ответ или опять же нет. «Ваше Величество потеряли достойнейшего подданного и преданнейшего слугу. Но если бы мне надлежало воздать ему должное, я сказал бы, что это был человек, который умел не допустить, чтобы положение дел ухудшилось, но не умел добиться, чтобы оно улучшилось». (Это же самое можно сказать и о высокопоставленных чиновниках всех последующих столетий.) «Ибо он слишком любил, — продолжал Фрэнсис, — чтобы взоры всего королевства были устремлены на него, а все дела находились в его руках и он бы мог, подобно кузнецу или горшечнику, выковать или вылепить то, что он задумал…»