Николай Шипов - История моей жизни и моих странствий Страница 26

Утром пришел ко мне хозяин и после приветствия "аман" рассказал мне, что ночью приходили волки и утащили много овец. Хозяйка принесла мне кашицы и чурек. Потом пришел ко мне Мустафа с известием, что поутру тысячного зачем-то потребовали к Шамилю. "Вот, - подумал я, - теперь, верно, скоро и меня поведут к нему". Между тем приехали четверо моих прежних товарищей, которые ездили на грабеж. Мустафа объяснил мне, что им на воровстве удачи не было никакой и что дня через три они отправятся за добычей на самый Терек. Весь день играли в дурачки. Вечером хозяйка принесла мне известное кушанье, к которому я стал привыкать. Товарищи мои, верно утрудившись в дороге, скоро легли спать, а за ними и старик.

На дворе был мороз; в сакле становилось холодно. Я прибавил в огонь дров и безмолвно грелся. Старик позабыл запереть дверь и завалить ее наковальней. Я задумал бежать. Вышел тихонько из сакли и направился к конюшне: она оказалась незапертой. Я также тихо вернулся в саклю и стал обдумывать следующее: оружие, развешанное по стенам, надобно вынести и спрятать; если черкесы мои и проснутся - не беда: у них не будет оружия. Затем возьму с собой два ружья, пистолет и кинжал; оседлав лошадь, отведу ее из аула сажен 40, разобью кинжалом свои железы, сяду на лошадь и ускачу. Если попадется кто из хищников - у меня все-таки три выстрела. Да, - думал я, - надо бежать! Благослови меня, Господи! И начал кандалы свои обвертывать тряпкой, чтобы они не бренчали. Только что хотел достать седло и оружие, как один из черкесов заворочался, приподнял голову и, взглянув на меня, спросил: - Не турассан? (Что ты сидишь?)

- Бек сувук (Очень холодно), - отвечал я и затрясся, как в лихорадке. Черкес встал и вышел из сакли, а чрез несколько минут вернулся. Хотя он и лег спать, но все что-то ворочался. Нет, - подумал я, - видно, не настал еще час моего побега, и начал развертывать с желез моих тряпку. После этого я лег у самого огня; но от сильного волнения и мыслей о дорогих родных не мог заснуть до самого рассвета.

День начался обычным движением в ауле. Рано пришел ко мне Мустафа и, вынув из кармана трубку и табак, сказал:

- Хоть Шамиль и запретил курить в горах табак, но - только своим подданным; а вы не подданные - пленные: сегодня здесь, а завтра у русских.

- Твоими бы устами да мед пить, - промолвил я.

Потом пришел хозяин с четырьмя моими прежними товарищами. Он спросил меня:

- Аман-ма, салдат? (Здоров ли, солдат?)

- Бек-аман (Очень здоров), - отвечал я. Хозяин улыбнулся.

Спустя немного хозяйка принесла мне обычное кушанье. Потом играли в карты. Около полудня я вышел из сакли и, сев на толстое сухое дерево, предался своим печальным думам... Тут пришел ко мне хозяин и сказал:

- Юр мень курсетеим ат-каисы урланда Андрев аул у салдат (Пойдем, я покажу тебе лошадей, которых украли в Андреевском ауле у солдат).

Действительно, я увидел великолепных четырех лошадей, принадлежавших батальону Замойского полка, расположенного в Андреевском ауле.

Вечером опять сели за карты. Правда, это - пустое занятие; но в моем положении - и за то спасибо: без этого развлечения обуяла бы меня скука смертная и дума горькая. К полуночи игра кончилась, и я, завернувшись в свою дырявую шубу, подложив под голову кулак, уснул. Мне привиделся сон, будто меня привели к Шамилю, который уже был немолод, с подкрашенною бородой, худощавый, в пестрой чалме, в белом шелковом бешмете, подпоясанный наборным серебром ремнем, с убранным драгоценными камнями кинжалом; он сидел на прекрасном персидском ковре, поджав под себя ноги. Я ему поклонился, и он также, сказав: "аман, москов". Я сказал: "аман" - и проснулся. Да, - подумал я, - может быть, сон мой осуществится сегодня же. И что со мною будет? Я слышал, что Шамиль круто обходится с нашими офицерами, попавшими к нему в плен. А уж мне и думать нечего о какой-нибудь милости или снисхождении. Впрочем, и то: ведь я не сделал никакого зла повелителю горских народов; так за что же он меня будет тиранить? Но - чему быть, того не миновать.

Утром, по обыкновению, пришел ко мне хозяин и после обычного приветствия сказал:

- Монда турассан сигас кун (Ты здесь сидишь восьмой день).

После этого ушел. "Верно, - подумал я, - хозяин высчитывает цену меня".

Явился Мустафа и передал мне, что если не завтра, то послезавтра тысячный поведет меня к Шамилю.

Я ничего не сказал, а только вспомнил прошедший сон. Хозяйка принесла мне больше обыкновенного чурек и кашицы; она как будто знала, что мне предлежит нелегкий путь к повелителю горских народов. Когда я пообедал, Мустафа, подавая мне трубку, сказал:

- Кури и накуривайся. У Шамиля курить не дозволят. Мы вышли из сакли и сели на пригорке.

- Ты очень изменился в лице, - промолвил Мустафа.

Я согласился, что это может быть, - и снова начал говорить ему о своей тоске, по пословице: "у кого что болит, тот о том и говорит". Потом Мустафа ушел.

Весь день и вечер провел я невыразимо скучно.

Когда я проснулся, в сакле было уже светло. Товарищи мои встали, надели на себя свои боевые доспехи, оседлали лошадей и уехали на грабительский промысел. Скоро пришел ко мне Мустафа, а за ним - хозяин, который сказал мне через Мустафу, что его тревожит тысячный относительно того, чтобы меня вести к Шамилю, и затем с огорчением оставил саклю. Думать надобно, что это огорчение происходило от того, что Фавишевич не присылал лазутчика с выкупом за меня, а при отправке меня к Шамилю хозяин мог и ничего не получить; значит - труды его и какое ни на есть содержание мое пропали для него даром. Мустафа угостил меня трубкой, обещался прийти ко мне завтра пораньше проводить меня, как поведут к Шамилю, и обо всем поговорить. Он удалился.

Скушав чурек и кашицу, я вышел из сакли и, поднявшись в гору, сел на камне. Знакомые картины!.. Я стал смотреть в ту сторону, куда меня поведут: там синели высокие горы, на вершинах которых белелся снег и клубился густой туман, а там - облака неслись по направлению полуденного ветра к северу. Выглянуло солнце, но прискорбное сердце мое не находило отрады...

Ко мне подошел как будто черкес, невысокого роста; при нем был один кинжал. Подошел ко мне и чисто по-русски сказал: "Здравствуй, брат". Это меня удивило, и я полюбопытствовал узнать: кто он?

- Я, - сказал он, - Кабардинского полка солдат, татарин. Из полка бежал уж года три. Живу здесь, в ауле. Вон моя сакля. (При этом он протянул правую руку к краю аула.) Я видел, когда тебя вели два брата - кумыки. Говорят, из Андреева аула. У меня знатная собака; первая в здешнем ауле.