Анна Ахматова - Я научилась просто, мудро жить Страница 26

В общем и целом формально Ахматова как бы и права, однако обстоятельства складывались так, что и после возвращения в Царское Село она продолжала часто ездить в Киев – и летом, и зимой, на Рождество; там жили ее родные: мать, брат, тетка… И стихов о Киеве у нее куда больше, чем, скажем, о Москве. Голос памяти возвратит ее в Киев и в сентябре 1921 года; именно здесь, а не в Петербурге, она как бы отслужит панихиду об убиенном Гумилеве:

Гулом полны алтари и склепы,И за Днепр широкий звон летит.

Так тяжелый колокол МазепыНад Софийской площадью гудит.

Все грозней бушует, непреклонный,Словно здесь еретиков казнят…

На Казанском или на ВолковомВремя землю пришло покупать.Ах! под небом северным шелковымТак легко, так прохладно спать.

Новый мост еще не достроят,Не вернется еще зима,Как руки мои покроетПарчовая бахрома.

Ничьего не вспугну веселья,Никого к себе не зову.Мне одной справлять новосельеВ свежевыкопанном рву.

Н В. Н.[17]

Целый год ты со мной неразлучен,А как прежде и весел и юн!Неужели же ты не измученСмутной песней затравленных струн, —Тех, что прежде, тугие, звенели,А теперь только стонут слегка,И моя их терзает без целиВосковая, сухая рука…Верно, мало для счастия надоТем, кто нежен и любит светло,Что ни ревность, ни гнев, ни досадаМолодое не тронут чело.Тихий, тихий, и ласки не просит,Только долго глядит на меняИ с улыбкой блаженной выноситСтрашный бред моего забытья.

Николай Недоброво был эстет, поэт, интеллектуал, по образованию филолог, по убеждению классик и даже классицист. Он и красив был какой-то особенной не современной красотой. Один из его современников вспоминал:

«О, как великолепен был тогда Недоброво!.. Он был безукоризненно красив… У него была стройная, словно точеная фигурка, впрочем, вполне достаточного, почти хорошего среднего роста. Лицо, руки – все гармонировало, как в античных скульптурах».

Николай Владимирович, по натуре скорее просвещенный дилетант и коллекционер, чем «труженик пера», женившись на богатой и красивой женщине, освободил себя от необходимости зарабатывать деньги литературным трудом. Правда, в ранней юности, будучи студентом, он сделал попытку примкнуть к группе молодых литераторов, которые считали литературу делом, профессией, а не средством самоусовершенствования. Но те вмиг распознали в нем чужака. В мемуарах поэта и критика Вл. Пста зафиксирован такой эпизод. В доме поэта Сергея Городецкого зашла как-то речь о необходимости создания поэтического кружка, по примеру художников, организовавших «Мир искусства»; идея такого кружка принадлежала Недоброво, но когда он ушел, хозяин заявил:

«Недоброво нам в кружке не нужен. Он производит впечатление, что вот-вот начнет собирать табакерки и будет говорить только о художественном качестве уников из своего собрания и ничем во всем мире не интересоваться. В тридцать лет будет сюсюкающим стариком».

Сюсюкающим стариком в тридцать лет Недоброво не стал. Ему было 33, когда он опубликовал статью о поэзии Анны Ахматовой, которую Анна Андреевна до конца жизни считала лучшей из всего написанного о ее творчестве, ценила и некоторые из его лирических стихотворений, может быть, даже и увлеклась, не слишком, а слегка, и так же легко разлюбила. И когда Павел Лукницкий, узнав от нее же, что стихотворение «Есть в близости людей заветная черта…» обращено к Николаю Владимировичу Недоброво, попросил сделать прозаический к ним комментарий, Анна Андреевна ответила как бы притчей: «Недоброво собирал коллекцию кружев. Я их не видела. Не хотела видеть».

Тяжела ты, любовная память!Мне в дыму твоем петь и гореть,А другим – это только пламя,Чтоб остывшую душу греть.

Чтобы греть пресыщённое тело,Им надобны слезы мои…Для того ль я, Господи, пела,Для того ль причастилась любви!

Дай мне выпить такой отравы,Чтобы сделалась я немой,И мою бесславную славуОсиянным забвением смой.

За то, что я грех прославляла,Отступника жадно хваля,Я с неба ночного упалаНа эти сухие поля.

И встала. И к дому чужомуПошла, притворилась своей,И терпкую злую истомуПринесла с июльских полей.

И матерью стала ребенку,Женою тому, кто пел.Но гневно и хрипло вдогонкуМне горний ветер свистел.

17 июля 1914. Слепнево

Милый Коля, мама переслала мне сюда твое письмо. Сегодня уже неделя, как я в Слепневе.

Становится скучно, погода испортилась, и я предчувствую раннюю осень. Целые дни лежу у себя на диване, изредка читаю, но чаще пишу стихи. Посылаю тебе одно сегодня, оно кажется имеет право существовать. Думаю, что нам будет очень трудно с деньгами осенью. У меня ничего нет, у тебя, наверно, тоже. С «Аполлона» получишь пустяки. А нам уже в августе будут нужны несколько сот рублей. Хорошо, если с «Четок» что-нибудь получим. Меня это все очень тревожит. Пожалуйста не забудь, что заложены вещи. Если возможно, выкупи их и дай кому-нибудь спрятать.

Будет ли Чуковский читать свою статью об акмеизме как лекцию? Ведь он и это может. С недобрым чувством жду июльскую «Русскую мысль». Вероятнее всего, там свершит надо мною страшную казнь Valиre. Но думаю о горчайшем, уже перенесенном, и смиряюсь.

Пиши, Коля, и стихи присылай. Будь здоров, милый!

Целую

Твоя Анна

Левушка здоров и все умеет говорить

…Я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «тот другой» («И как преступен он, суровый»), который «положит посох, улыбнется и просто скажет: „Мы пришли“. Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время. Но чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925—1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<умиле>ва.

Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Н<иколая> С<тепановича> во сне, и он просил меня об этом (1924. Казанская, 2).

Подошла. Я волненья не выдал,Равнодушно глядя в окно.Села, словно фарфоровый идол,В позе, выбранной ею давно.

Быть веселой – привычное дело,Быть внимательной – это трудней…Или томная лень одолелаПосле мартовских пряных ночей?

Утомительный гул разговоров,Желтой люстры безжизненный знойИ мельканье искусных проборовНад приподнятой легкой рукой.

Улыбнулся опять собеседникИ с надеждой глядит на нее…Мой счастливый, богатый наследник,Ты прочти завещанье мое.

Я не любви твоей прошу.Она теперь в надежном месте…Поверь, что я твоей невестеРевнивых писем не пишу.

Но мудрые прими советы:Дай ей читать мои стихи,Дай ей хранить мои портреты —Ведь так любезны женихи!

А этим дурочкам нужнейСознанье полное победы,Чем дружбы светлые беседыИ память первых нежных дней…

Когда же счастия грошиТы проживешь с подругой милойИ для пресыщенной душиВсе станет сразу так постыло —

В мою торжественную ночьНе приходи. Тебя не знаю.И чем могла б тебе помочь?От счастья я не исцеляю.

Морозное солнце. С парадаИдут и идут войска.Я полдню январскому рада,И тревога моя легка.

Здесь помню каждую веткуИ каждый силуэт.Сквозь инея белую сеткуМалиновый каплет свет.

Здесь дом был почти что белый,Стеклянное крыльцо.Столько раз рукой помертвелойЯ держала звонок-кольцо.

Столько раз… Играйте, солдаты,А я мой дом отыщу,Узнаю по крыше покатой,По вечному плющу.

Но кто его отодвинул,В чужие унес городаИли из памяти вынулНавсегда дорогу туда…

Волынки вдали замирают,Снег летит, как вишневый цвет…И, видно, никто не знает,Что белого дома нет.

Бесшумно ходили по дому,Не ждdали уже ничего.Меня привезли к больному,И я не узнала его.

Он сказал: «Теперь слава Богу, —И еще задумчивей стал. —Давно мне пора в дорогу,Я только тебя поджидал.

Так меня ты в бреду тревожишь,Все слова твои берегу.Скажи: ты простить не можешь?»И я сказала: «Могу».

Казалось, стены сиялиОт пола до потолка.На шелковом одеялеСухая лежала рука.

А закинутый профиль хищныйСтал так страшно тяжел и груб,И было дыханья не слышноУ искусанных темных губ.

Но вдруг последняя силаВ синих глазах ожила:«Хорошо, что ты отпустила,Не всегда ты доброй была».

И стало лицо моложе,Я опять узнала егоИ сказала: «Господи Боже,Прими раба Твоего».

Был блаженной моей колыбельюТемный город у грозной рекиИ торжественной брачной постелью,Над которой держали венкиМолодые твои серафимы, —Город, горькой любовью любимый.

Солеёю молений моихБыл ты, строгий, спокойный, туманный.Там впервые предстал мне жених,Указавши мой путь осиянный,И печальная Муза моя,Как слепую, водила меня.

…Лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «воротца», хлеба, хлеба… Там я написала очень многие стихи «Четок» и «Белой стаи»…