Александр Дронов - Казак на самоходке. «Заживо не сгорели» Страница 27

Три снаряда, один за другим, пошли, милые.

– Что у тебя за взрыв? – спрашивает телефонист. Клапан-то перевязан, «разговор» пушки им слышен. Пять снарядов впорол по немцу, пришлось попотеть, как на пакость, колпачок никак не свинчу, отложил снаряд, взял другой. Жарко стало, но на душе легко, забыл о бедах и невзгодах. На горизонте сверкнули молнии выстрелов, по телефону команда:

– В укрытие!

Не успел под пушку залезть (до землянки не успею!), как вокруг один за другим стали рваться снаряды, аж 105-миллиметровые. Немец подумал, что русский медведь сидит в бронированной и железобетонной берлоге, за 20 часов боя выкурить 75-миллиметровыми не удалось, вот и начал долбить фугасными. Доложил, что снаряды ложатся на меня, телефонист отвечает словами комбата:

– Сейчас закроем ему пасть. Левее 0-03, три снаряда.

– Долго ли, кто умеет.

– Наловчился ты.

– Нужда научит.

Вижу зарево, потом слышу звуки выстрелов справа от меня, догадался, полк ведет огонь по немецкой 105-мм батарее, меня осаждавшей. Понял, что фриц не может смириться с моей живучестью, бьет по орудию то одной, то другой батареей, что и надо нашим артиллеристам, сейчас гансам будет капут. Плати, немец, наличными, поражение подразделения обернулось победой, не менее трех немецких подразделений уничтожены за эти 20 часов.

Мне отбой, растянулся вдоль лафета, голову засунул под механизм прицеливания, под защиту броневого листа, размечтался. Июльские и августовские ночи в Прилужье не такие, как донские, не похожи. Не здесь родились русские песни о ночке темной. Донская ночь, она, как родная мать, и укроет, и обнимет, и убаюкает. Южная ночь бездонна ввысь, беспредельна вширь, звезды крупнее, ярче, кажутся теплыми, не такими далекими. А вода донская! Она теплая, светлая, мягкая, нырнешь с открытыми глазами и любуешься жизнью под водой… Не такие ночи на Луге. Даже звезды, и те какие-то синие, мелкие, далекие. И небо, и земля, и лес – все другое. Дожди нудные, моросящие. Даже ветерка нет, как у нас на Дону: ароматного, с полынком и чабрецовой горечью. Тутошний болотом отдает. А какие здесь комары, это истязатели, кровопийцы, из-за них ни полежать спокойно, ни похлебать из котелка, не спеша. Недаром народ создал поговорку: своя сторона по шерстке гладит, чужая – насупротив.

От Дона мысль отправилась в степь, к балкам, к полям. У сенокосной делянки за буераком Будариным лежим с братом Ефимом на арбе, по грядушки заваленной сухой травой, калякаем. Уже темнеет, поднялось бурлацкое солнышко. Я слушаю, а братка до вторых кочетов рассказывает былины русские и донские, про чертей, сатану и всякую прочую нечисть. О том, почему наша река называется Дон-Иванычем, вольным, Тихим Доном, как лучшие сыны казачества бились и побеждали в схватках с врагами Родины. Свой родной Дон славили, но и косточки-головушки складывали в степях ковыльных, в краях чужбинных. Засыпаю под звездами, а он говорит, говорит под ночную музыку степи.

Светает, проснувшись от утреннего холода, радуюсь первым лучам солнца, с усмешкой вспоминаю прошедший кошмар ночи. Оказывается, быки-супостаты уходили на потраву, Юня бегал их возвертать, я оставался один, вот так, как сейчас. В темноте проснулся, натерпелся карачуна, что-то грызло мои бока, потом оказалось – кости петуха, днем выброшенные. Испуг по мне пешком ходил, но поборол себя, не заревел даже, преодолел ночной детский страх. Радовался вместе с первым жаворонком, бившимся в солнечных лучах. Вот он поет, трепетным комочком, коротенькими крылышками бьется о воздух. Братушка, братушка, где ты теперь…

Вдруг слышу голос комбата:

– Как дела, чего не в духе?

– Дела, как сажа бела. Сижу, как сыч. Тот спит и видит, я не сплю и ничего не вижу, в лесу, как в норе. Немцы подберутся, вместе с пушкой в мешок положат и унесут.

– Ну, браток, потерпи часок-другой, пришлю людей. Ты вот что, выпей чаю крепкого. Чифир не пробовал?

– Дымку пробовал, водку, вино, этого не знаю.

Рассказал комбат рецепт, чифирок получился отменный, ароматный, черный, горячий, выпил стакан, вправду полегчало. Немец проснулся, передний край ожил, пушки бабахают. Ждал утра и дождался.

– По блиндажу огонь! – командуют с КП.

– Выстрел! Три снаряда!

– Почему тебя плохо слышно?

– Батарейки сели.

– Проверь проводку, клеммы. Может, где замкнуло.

Со мной связывается комбат:

– Пойдут двое, смотри, не перестреляй, еще примешь за немцев.

– Это запросто, ко мне вход-подход запрещен.

Минут через 40–50, когда уже совсем рассвело, показалась подмога. То бегут, то остановятся, нагнутся, снова бегут, заслышав звук выстрела, падают плашмя, опять встают. Понял, что связисты идут «по нитке». Пришли, осмотрелись, спрашивают:

– Что у тебя?

– Не знаю, батареи сели или замкнуло.

Спустились в землянку, увидели зелье, как ужаленные, заорали:

– Смотри, смотри, чем он тут занимается, алкаш, чифир пьет.

– Чего вынюхиваешь, меняй батареи, да уматывай, метись отсель.

Они больше вскипели, дескать, должны расследовать, почему сели батареи. Рассказал, как всю ночь стрелял, клапан был прижат, цепь замкнута. Целый бой разгорелся на площадке орудийного окопа.

– Позови комбата, – талдычит сержант телефонисту командного пункта.

– Докладываю: он пьяный, чифиритик, мать его… Телефон вывел из строя сознательно, притянул клапан. Судить таких надо, я доложу!

Комбат прервал его разговор:

– Дай трубку Дронову.

– Не понимает связист, не было другого выхода, рук не хватало, – докладываю без всякого вступления.

– Ты мог отпустить клапан, когда не стрелял.

– Я пробовал отпускать. С прижатым телефоном огонь вести в несколько раз быстрее.

– Ладно, позови сержанта.

– Слушаю, товарищ старший лейтенант, – представился тот.

– Кто тебя учил так разговаривать? Позывных не знаешь?

– Виноват.

– Дронов плохой телефонист, это верно. Но у нас есть телефонисты похуже. Он один день и ночь, за шестерых и за себя, под огнем трех батарей. Один, ты понимаешь? Я вас туда не посылал, когда все дыбом стояло. А ты – вредитель, судить.

Почти отстранив сержанта от микрофона, все больше проникаюсь уважением к комбату. Разговор окончен, мой обвинитель лабунится, мир восстановлен. Сержант внезапно повторяет команду:

– По пехоте противника, три снаряда!

Бросаюсь по казачьей развязке, как угорелый, в снарядный погребок, хватаю ящик, бегом к орудию. Установил данные стрельбы, определил точку наводки, навел, хотел стрелять, а пушка не заряжена, забыл, что один. Шеметом бросаюсь за снарядом, вытираю, отвинчиваю колпачок, зарядил, закрыл затвор, уточнил наводку. Шнур! Снова заряжаю, снова выстрел.

– Левее 0-02, три снаряда, беглый! Быстрее, быстрее, – передают с командного пункта.