Рене Кастр - Бомарше Страница 27

История с Клавихо стала очень популярной еще при жизни Бомарше не только благодаря его собственному мемуару и драме Гёте, заканчивающейся вымышленной смертью испанского архивариуса, но и благодаря пьесе Марсолье «Норак и Жаволси», в которую автор включил такой диалог:

«Что скажут во Франции, когда там узнают, что Бомарше, известный до сего времени лишь своим вечным весельем и своим неизменным философским отношением к жизни, что этот самый Бомарше, способный написать и милую песенку, и озорной водевиль, и безумно смешную комедию, и трогательную драму, не трепещет перед сильными мира сего, высмеивает дураков и потешается над всем и вся…

— Скажут, — ответил Бомарше, — что любовь к литературе и удовольствиям отнюдь не исключает чувствительности ко всему, что касается чести. Да, друг мой, бывает нелишне показать некоторым людям, что тот же самый человек, которому выпало счастье развлекать публику своими произведениями и своими талантами, умеет при необходимости ответить на оскорбление и, если нужно, даже наказать за него».

Понятно, почему Бомарше нравилась эта пьеса, имевшая большой успех еще при его жизни; он ставил ее, возможно, вполне заслуженно, гораздо выше драмы Гёте.

Но оба эти произведения описывали лишь первый месяц пребывания Бомарше в Мадриде; остальная часть путешествия нашла отражение в пьесе более позднего времени, принадлежавшей перу Леона Галеви. Эта пьеса под названием «Бомарше в Мадриде» имела успех в начале царствования, Луи Филиппа. Впрочем, нет никакой необходимости обращаться к ней, чтобы восстановить жизнь Бомарше в Испании в последующие девять месяцев.

Пьер Огюстен познакомился там с испанскими обычаями, местным фольклором, театром и музыкой. «Бомарше, — писал Гюден, — был очарован дивными песнями, которые ему довелось услышать в Мадриде; однажды он попросил перевести ему слова одной из песен и был удивлен, что в них не было никакого смысла. „Совсем и не нужно, — сказали ему, — чтобы куплеты выражали какие-то мысли или что-то описывали“. Он же доказал обратное, подобрав к этой чарующей музыке французские слова, которые хоть что-то да выражали». Написанная им сегидилья, текст которой сохранился до наших дней, сразу же сделала его имя популярным в Мадриде:

Милый твой —Недруг злой,Клятвы все — звук пустой.Твердит вновь и вновьПро любовь —То ловушки из словВ гирляндах цветов.Лишь вечорКо мне горящий взорУстремлял Линдор,И клялся он,Что влюбленЧто нежной страстью опален,Он говорил,Он слезы лил.Не быть жестокой он молил.А ныне — ах!Все клятвы — прах.Жду в слезах.Услышу ль твой шаг![6]

Эти простые, прелестные и изящные стихи уже были частью той неповторимой атмосферы, которая сделает бессмертными «Севильского цирюльника» и «Женитьбу Фигаро», Фигаро вполне мог бы исполнить их, подыгрывая себе на гитаре.

Имея в кармане двести тысяч ливров и покончив с делом Клавихо, Бомарше поспешил оставить безрадостное жилище семейства Гильбер; он поселился в меблированных апартаментах и стал внедряться в испанское общество. Разумнее всего это было сделать либо при посредничестве посла Франции, либо с помощью знакомых Пари-Дюверне, но Бомарше, этому ловкачу и интригану, порой явно не хватало чувства такта. Поскольку его отец на протяжении долгих лет имел деловые отношения с Мадридом и не все его клиенты расплатились с ним за работу, Пьер Огюстен решил получить деньги по счетам отца, навестив его должников, что положило начало удивительным приключениям.

Среди неоплаченных счетов часовщика Карона были счета маркизы де Фуен-Клара, в салоне которой собирался высший свет испанского общества. Так почему было не начать обход должников с посещения этого роскошного особняка в стиле платереско с прекрасным видом на парк в одном из живописных уголков Мадрида?

Маркиза де Фуен-Клара была красивой молодой женщиной, она обожала светские развлечения и никогда не задумывалась о расходах. Дама приняла Бомарше в маленьком будуаре, стены которого были обиты сафьяном; Пьер Огюстен сразу же понял, что его ум и внешность произвели на хозяйку должный эффект. Он не стал требовать оплаты счетов, а принялся расхваливать красоту маркизы и великолепную обстановку ее дворца, а также отметил очаровательный акцент, с каким она говорила по-французски. Он так понравился хозяйке, что получил приглашение бывать в ее доме, двери которого были открыты отнюдь не для всех. На первом же приеме г-жа де Фуен-Клара представила гостя своей лучшей подруге — маркизе де ла Круа. Та была француженкой, дочерью дворянина из Прованса г-на де Жаранта, маркиза де Сена, и племянницей епископа Орлеанского, с которым Бомарше был хорошо знаком, поскольку часто общался с ним при дворе Людовика XV. Узнав о поездке Бомарше в Мадрид, епископ на всякий случай дал ему рекомендации к своей племяннице. Будучи замужем за французским генералом, состоявшим на службе у испанского короля, г-жа де ла Круа некоторое время была любовницей папского легата в Авиньоне кардинала Акавивы и, можно сказать, заправляла всеми делами находившейся в папском владении области Конта-Венессен. Она обожала удовольствия и вела разгульную жизнь. Ее белокурые волосы и серые глаза на загоревшем под испанским солнцем лице тотчас же пленили Бомарше. Стосковавшись по Франции, маркиза охотно приняла ухаживания остроумного и красивого соотечественника, и все говорит о том, что она быстро пала в его объятья.

Бомарше похвастался своей победой на любовном фронте в одном презабавном письме к отцу, датированном концом августа 1764 года:

«Рядом со мной в комнате, где я пишу вам, находится одна очень знатная и красивая дама, которая целый день смеется над вами и надо мной. Например, она говорит, что благодарит вас за ту любезность, что тридцать три года назад вы оказали ей, заложив фундамент той любви, что связала нас с ней два месяца тому назад».

Маркиза де ла Круа собственноручно сделала приписку к этому письму:

«Я так думаю, я так чувствую, я клянусь вам в этом, сударь».

Старик Карон ответил в том же тоне:

«Хотя вы уже множество раз предоставляли мне возможность поздравить себя с тем, что тридцать три года назад я соблаговолил потрудиться в ваших интересах, без всякого сомнения, знай я тогда, что мои труды принесут вам счастье развлечь немного ее очаровательную светлость, оказавшую мне честь своей благодарностью, я придал бы своим усилиям некую преднамеренную направленность, которая, возможно, сделала бы вас еще более притягательным для ее глаз».