Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова Страница 27

Его постоянно мучил «комплекс вечной подневольности» – генное свойство профессии. Ты стоишь у станочка, тебя выбирают, заглядывая в зубы и щупая мускулы. Ты вечный соискатель… На своем собственном горбу Леонид Филатов, да и Нина Шацкая, конечно, тоже крепко усвоили, что актерское реместо – «профессия униженная, зависимая, несамостоятельная. Сколько бы ни говорили: «Актер – соавтор», это болтовня. Не актер заказывает музыку, выбирает роль. Это делает режиссер, автор. Ты – избранник. Вот и гордись этим… А уж там, как он решит».

Актерство – ремесло не авторское, а cкорее автономное. Более того, Филатов говорил, что профессия актера «не совсем мужская. Мужчина должен что-то сделать сам: написать, изобрести, короче говоря, осуществить, а не реализовывать предложенное».

Он часто меланхолично размышлял о месте актера в современном мире: «Мне довелось играть роль немецкого барона в фильме Сергея Соловьева «Избранные» (съемки проходили в Колумбии). При этом вместе со мной снимались действительно очень богатые люди. И создалась ситуация, о которой писал Жванецкий: «Человек королеве руку целует, а она все пожать норовит». Наша вечная несвобода: от отсутствия денег, от обилия начальства, от огромного количества всяких инстанций, постоянно вычисляющих твою «благонадежность», от «того не скажи, сего не сделай» – это ведь уже мировоззрение, это образ жизни и, стало быть, образ мышления. Как при этом быть артистом, как выходить, лучезарно улыбаться, играть «свободных и богатых» героев?..

Ах! – спрашивают люди – почему мы не звезды, почему не несем за собой волшебное облако тайны, уважения, почитания? У нас даже уважение, любовь народная – и та какого-то особого рода! Да, народ, в высоком смысле этого слова, любил Высоцкого. Но как ему доставалось при жизни! Да я по себе знаю, где-нибудь в провинции, в гостиничном ресторане, подходит незнакомый человек: «А, это ты в таком-то фильме играл?» И попробуй ему в чем-нибудь откажи. Мое нежелание потанцевать с его девушкой тут же рождает взрыв дикой ненависти: «Ты что о себе думаешь?! Мы! Работяги! А ты рылом торгуешь…» Вот вам любовь публики. А потом меня упрекают, что я куда-то не поехал, потому что там мало платят. Я очень люблю встречаться с людьми, но я кручусь как белка в колесе, и труд мой все-таки стоит денег…»

Кстати, тот самый кинорежиссер Сергей Соловьев относил Филатова к числу «фундаментальных людей» эпохи – носителей стабильности высоты человеческого сознания, которое и делает любовь стабильным и вечным понятием. На панихиде по Леониду Алексеевичу он скажет: «Леня был сделан из чистого золота, я таких людей больше в своей жизни не встречал».

Филатов как-то обмолвился, что будь Владимир Высоцкий сегодня жив, он как истинный художник был бы слева. Почему? «Потому что сердце слева… Все это такой давний спор – я тоже иной раз бравировал такой аристократической позицией: «Да кто вам сказал, что художник обязан быть бедным?! Тургенев не последний был художник в своем роде, а очень не бедствовал… Толстой был аскет – так это был его личный выбор, его аскеза тоже требовала порядочных денежных вложений!»… У нас… было модно рассуждать, что художник обязан быть нищ. Не обязан. Но сочувствовать нищему – его первый долг, и если он спокойно относится к тому, что у него бомж ночует на чердаке, значит, у него очень не в порядке с совестью. Не может, не должен художник обслуживать богатого!..»

Задумываясь над обыденными вещами, Филатов приходил подчас к парадоксальным и самым неутешительным выводам. Жарко доказывал, что понятие «нравственность» привыкли трактовать весьма и весьма странно. Например, приглашают актера в какой-нибудь неблизкий город на встречи со зрителями. Четыре дня – четыре встречи. Двое суток займет дорога туда и обратно. Чтобы поехать, надо оторваться от репетиций в театре (непонятно – как?), что-то соврать на киностудии, где идет озвучание фильма, а ведь еще и семья есть… Короче, отказываешься. А в ответ слышишь: «Как вам не стыдно! Это безнравственно! Мы о вас лучше думали, а вы, оказывается, интересуетесь тем, сколько вы заработаете!»

–  «Лучше думали» – это как? – недоумевал артист Филатов. – Что я научился жить без денег?..

Труд актера, по себе знал Леонид Алексеевич, – это неимоверная трата сердца, нервной системы. Актер «сгорает», он работает на особом топливе, внутреннем горючем, и это надо учитывать. Артисты быстро стареют. И когда актер «набирает вес», когда он самостоятельно может выбирать, где и что ему играть, – он уже «самортизирован»… После бесконечных халтур, концертов, поездок по провинции, скитаний по дурным гостиницам, приставаний каких-то странных людей – после всей этой жизни ты уже ничего не можешь людям подарить. Ты знаешь профессию, но душевно и физически ты уже очень болен…

Самое страшное, что презрение к актеру передается и творческой интеллигенции. Иначе не была бы, например, развязана такая истеричная, но в то же время планомерная кампания против актеров Театра на Таганке, якобы повинных в безвременной кончине Анатолия Васильевича Эфроса. «Конечно, ситуация была, сложная, драматическая, – писал Филатов, – но обзывать актеров «чернью», как это делает в своей статье один уважаемый театральный писатель, – это бестактно… На меня его статья произвела ошеломляющее впечатление. Не могу себе представить, чтобы А. Н. Островский или А. П. Чехов, тоже театральные писатели, презирали актеров…»

Леонид Алексеевич поделикатничал и благородно не стал называть имя того самого «театрального писателя».

Я назову – Виктор Сергеевич Розов.

«История с назначением к нам… Эфроса и последовавшая за ним цепь трагических событий. Некоторые артисты в знак протеста ушли из «Таганки» только потому, что не имели возможности сопротивляться административной воле, – с неутолимой болью в сердце, как на исповеди, не раз рассказывал об этом печальном и знаменательном факте в многострадальной биографии «Таганки» Леонид Филатов. – И дело, конечно, не в Анатолии Васильевиче, который сам по себе был замечательным человеком, талантливым режиссером. А в том, что в его назначении фактически была воплощена «оккупационная» воля начальства, делавшего все, чтобы закрыть сцену Любимова. Театр пережил тяжелые годы…»

«Анатолия Васильевича могли бы внести в театр на руках… Если б только он пришел по-другому… Актеры очень доверчивы, их легко обмануть, но даже этим чиновники не озаботились. Замечательного режиссера «спустили сверху» – как инструкцию… И при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко».

Но по околотеатральной Москве зашелестели листочки машинописных злющих эпиграмм: