Борис Рудаков - Камера смертника Страница 27

Я демонстративно медленными затяжками докурил сигарету и неторопливо отправился к начальнику смены для того, чтобы мне вывели второго согласившегося на интервью осужденного.

Этот человек, видимо, был когда-то крепким парнем со спортивной фигурой. Сейчас передо мной сидела несуразная нескладная фигура с землистым заострившимся лицом. Робу ему до сих пор выдают того размера, который ему определили в момент доставки сюда четырнадцать лет назад. Сейчас этот примерно пятьдесят второй размер висел на нем, как на вешалке. Глаза сосредоточенные, темные, только направлены они в себя, внутрь. От этого и взгляд странно-внимательный и невидящий одновременно.

Петр Лупонин, бывший милиционер патрульно-постовой службы одного из областных центров. Из личного дела я почерпнул, что еще до совершенного преступления Лупонин грешил избиениями задержанных, а еще тем, что обирал пьяных, прежде чем отправлять их в вытрезвитель. А потом с двумя гражданскими дружками они зашли совсем далеко: в 1994-м, по пьяной лавочке, совершили разбойное нападение с убийством трех человек.

О преступлении я его не расспрашивал, он сам неожиданно стал говорить о прошлом. Даже с какой-то охотой, как будто обрадовался лишнему поводу исповедоваться. А может, решил продемонстрировать всю степень раскаяния. По его словам, разбой они не готовили специально; все произошло стихийно, сумбурно. Просто шли по улице, разгоряченные алкоголем, – агрессивные, неудовлетворенные, переполненные чувством превосходства и уверенные в безнаказанности. Здоровенные спортивные парни, да еще в компании с другом-милиционером. Не буду рассказывать, кого и как они там грабили; главное, что преступление милиция раскрыла, как это у них называется, «по горячим следам». Остановлюсь просто на одном моменте: двоих они убили в запале, сгоряча, а вот третьего – как опасного свидетеля, то есть вполне осознанно и умышленно. С целью сокрытия следов преступления.

За решеткой Петр с 1994 года, на спецучастке с 96-го, после того как расстрельный приговор указом Ельцина был заменен пожизненным лишением свободы. И, как мне рассказали в администрации, постоянно демонстрирует раскаяние, лояльность, готовность взяться за любую работу. Хотя и так шьет рукавицы в две смены. И тем не менее я не обольщался, потому что помнил приписку красным на его «визитке» на двери камеры. Там говорилось о скрытой агрессии и склонности к суициду. И это при том, что ни одного акта неповиновения или агрессии в отношении к контролерам он ни разу не проявил и ни одной попытки покончить с собой тоже не совершил. А вот отношения с сокамерниками у него, как мне сказали, сложные. Никакого контакта даже близко.

Я все это помнил, но решил, что откровенность и желание контактировать со мной позволяют задать Петру несколько вопросов, на которые я бы не решился в беседе с предыдущими интервьюируемыми.

– Я понимаю, что здесь вам очень трудно, Петр. Здесь всем трудно, но все-таки это жизнь. Что вам помогает держаться, справляться с трудностями? И что самое тяжелое здесь для вас?

Я понимал, что поставил вопрос слишком размыто, обширно. Но я надеялся именно такой формой постановки вопроса расшевелить осужденного еще больше, вызвать на рассуждения, раскрыться передо мной.

– В бога уверовал, – с готовностью ответил Лупонин. – Вы можете не поверить, думаете, что убийца, – и на тебе! А вот так и есть. Это единственное, что помогает жить. И не просто жить, не просто существовать, а наполняет жизнь содержанием, смыслом. Вы же не представляете, насколько тут бессмысленное существование. Без надежды, без будущего! Жить и понимать, что ни с годами, ни с десятилетиями для тебя ничего не изменится. Только твоя камера, только этот коридор, только небо через решетку на прогулках, только стрекот швейной машинки… И так до самой смерти. А жить-то надо еще чем-то.

Я хотел было вставить ободряющую фразу, поддержать форму беседы, но что-то меня удержало. Может, ощущение, что Лупонин разговаривает не со мной, а с самим собой.

– Я тут четырнадцать лет, до сих пор не могу привыкнуть к монотонности и однообразию. Тут и так режим тяжелый, но монотонность заведенного бездушного механизма сводит с ума. Никогда я раньше не задумывался, что максимальное ограничение свободы так страшно. Передвижение только под конвоем, постоянное наблюдение за тобой через специальное окошко, распорядок дня только по команде. И все повторяется изо дня в день, из года в год с точностью до минуты. И ты начинаешь от всего этого тихо сходить с ума. Трудно описать словами, чего стоит сопротивляться помешательству.

– Но вы считаете, что вам удается?

– Удается, если рассчитывать не на эмоции, а на разум. Эмоциям ни в коем случае нельзя давать волю. А разум, рассуждение о боге помогают. Только рассуждать приходится с самим собой. К нам по вторникам приезжает священник, отец Василий, и я каждый вторник с ним беседую. Но он судит о боге с точки зрения официальной религии, а у меня сложилось свое мнение. Но об этом я ни с кем не говорю, только с собой.

– И даже со своим сокамерником?

– Эта тема, знаете ли, очень острая. Мой сокамерник очень религиозен, и о религии я предпочитаю с ним вообще не разговаривать.

– Почему? Не находите общего языка?

– Потому что это обязательно приведет к ссоре или какому-нибудь бессмысленному спору. Это ведь все глубоко личное, интимное, а спорить о личном смысла нет.

Говорил Петр хорошо, осмысленно. Чувствовалось, что ему очень надо выговориться, и я ему не мешал. Больше старался понять, насколько глубоки в нем изменения личности. Я не брался ставить под сомнение вердикт местного психолога, но ощущение, что мой собеседник создает впечатление в общем-то нормального человека, у меня было.Но только ощущение, а не уверенность.

И все-таки я потом понял, что психические изменения уже очень глубоки. Если когда-нибудь Лупонина выпустят на свободу, если его даже завтра выпустят на свободу, то этому человеку потребуется длительная и кропотливая психологическая реабилитация. Четырнадцать лет, проведенных на спецучастке, проехались по нему как бульдозер, оставляя страшные незаживающие раны. Я бы так сказал, что Лупонин раскаялся в содеянном практически сразу, на стадии суда. Но его беда в том, что он за эти годы сжился с мыслью, что раскаяние – уже есть основание для помилования. А его не милуют, его не понимают, его продолжают держать тут. И в нем копится обида, что его не понимают, что его тут держат теперь уже необоснованно, без учета чистосердечного раскаяния, без учета того, что он исправился.

– А еще давит общественное мнение! – с болью в голосе говорил Петр, и на его глазах навернулись слезы. – Считается, что все пожизненно осужденные – это гады, сволочи, что так им и надо! А ведь среди нас есть люди, которые в будущем могут считаться законопослушными гражданами, стремятся стать такими. А нас не понимают. Я из кожи лезу, чтобы доказать это. Я потому с вами встретиться согласился, что вы расскажете обо мне. Об этом ведь не рассказывать, об этом кричать надо! Это же невыносимо – сидеть тут с разными…