Михаил Филиппов - Блез Паскаль. Его жизнь, научная и философская деятельность Страница 27

“Мне было нужно десять лет здоровья, чтобы кончить Апологию”,– часто говорил Паскаль. Но и в десять лет не кончил бы, судя по всем другим делам его: счетная машина, опыты конических сечений, опыт равновесия жидкостей, “Опыт о духе геометрии”, – все осталось не конченным, а “Начала геометрии”, книгу тоже не конченную, он сжег. Письма прерываются внезапно, именно в то время, когда достигают наибольшего успеха и могли бы оказать наибольшее действие. Очень вероятно, что та же участь постигла бы и Апологию.

Все, что сделал Паскаль, этот “ужасающий гений”, подобно развалинам недостроенного мира.

О, умираю я, как Бог,

Средь начатого мирозданья!

Но эта неконченность – признак не слабости, а силы, потому что здесь, на земле, невозможно ничто действительно великое; здесь оно только начинается, а кончено будет не здесь.

2

Чтобы понять, что сделал Паскаль для защиты христианства, надо помнить, что его Апология идет не от Церкви к миру, как почти все остальные, от первых веков христианства до наших дней, а от мира к Церкви. Кто защищает себя, слабее того, кто защищает других: вот почему защищающие христианство люди Церкви слабее, чем делающие то же люди мира. Здесь, в Апологии Паскаля, впервые раздался голос в защиту христианства не из Церкви, а из мира.

Дело Паскаля так же велико, как дело Сократа: этот “свел мудрость с неба на землю”, а тот – веру. Может быть, со времени ап. Павла не было такой защиты христианства, как эта.

“Честный человек и геометр Паскаль делает такие признания, каких не посмели бы сделать многие христиане”, – верно замечает Тэн. “Религия недостоверна”. “Непонятно, что Бог есть, и что Бога нет”. Все непонятно. “Я смотрю во все стороны и вижу только мрак. Если бы я ничего не видел в природе, что возвещает мне Бога, я выбрал бы отрицанье; если бы я видел в ней везде знаки Творца, я успокоился бы на вере. Но, видя слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы верить, я нахожусь в таком жалком состоянии, что тысячи раз желал бы, чтобы, если есть Бог в природе, то она обнаружила бы Его недвусмысленно, а если признаки Бога обманчивы в ней, – чтобы она их совсем уничтожила”. Вот, в самом деле, удивительное признание в устах христианина; ни один человек в Церкви такого признания не сделал бы.

Огромное большинство неверующих вовсе не последовательные безбожники, а только сомневающиеся в Боге: к ним-то и обращается Паскаль в Апологии.“На неверующих жизнь его действует больше, чем тысячи проповедей”, – хорошо скажет неверующий Бэйль. Так же действуют и Мысли, где отразилась, как в вернейшем зеркале, вся жизнь Паскаля. Здесь, в Апологии, как почти во всем, он – между двух, или, вернее, между четырех огней: две Церкви, янсенистская и католическая, – два огня; и еще два – Церковь и мир.

Что сделал Паскаль, янсенисты не поняли. Кто он такой для ближайшего к нему из них, Пьера Николя? Только “собиратель ракушек”. “Мало будет он известен потомству, – говорит тот же Николь в надгробной речи над Паскалем. – Он был царем в области духа… Но что от него осталось, кроме двух-трех довольно бесполезных, маленьких книжек?”.

Мысли Паскаля Св. Инквизиция сожгла бы, а его друзья, янсенисты, хуже сделают: выжгут цензурой из книги его все, чем она жива и действительна; обезоружат его и выдадут головой врагу.

Слабо любят его друзья – янсенисты, а враги – католики – сильно ненавидят. Парижский архиепископ Гардуэн де Перефикс (Hardouin de Pиrиfмxe) хочет “вырыть из могилы тело его, чтобы бросить в общую яму”, как падаль нечистого пса.

Но хуже для Паскаля, чем мнимые христиане и действительные безбожники, – люди, верующие в иного Бога, дети Матери Земли, но не от Отца Небесного, – такие, в христианство необратимые, потому что для него непроницаемые, люди, как Монтень, Мольер, Шекспир, Спиноза и Гете. Вот вечные враги его, а ведь они-то и сотворят то человечество грядущих веков, для которого только и делал он то, что делал. Мог бы и он, впрочем, утешиться и, вероятно, утешался тем, что у него и у Христа одни и те же враги.

“Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий” (Лука, 2:34), – это можно бы сказать и о Паскале.

“Какой великий ум, и какой странный человек!” – таков приговор Мольера над Паскалем после воображаемой беседы их у Сен-Бева. “Странный человек” значит “почти или совсем безумный”. Но это кажущееся людям мира сего безумие Паскаля есть не что иное, как “безумие Креста”. “Для такого сердца, как у него, возможно было только одно из двух – или Бездна, или Голгофа”. “Плачущий у подножия креста Архимед” – вот кто такой Паскаль. “Я простираю руки к моему Освободителю, Который сошел на землю, чтобы пострадать и умереть за меня”.

Может быть, после первых людей, увидевших в Сыне Человеческом Сына Божия, никто не называл Христа Спасителем с таким бесконечным страхом гибели и с такой бесконечной надеждой спасения, как Паскаль.

О, вещая душа моя,О, сердце полное тревоги,О, как ты бьешься на порогеКак бы двойного бытия!..Так, ты жилище двух миров;Твой день – болезненный и страстный,Твой сон – пророчески-неясный,Как откровение духов…Пускай страдальческую грудьВолнуют страсти роковые,Душа готова, как Мария,К ногам Христа навек прильнуть.

Лучше нельзя выразить того душевного состояния, в котором написаны Мысли.

3

Те, кто слышал Паскаля и хотя бы немного понял (совсем не понял никто), уже никогда не могли слышанного забыть. Люди вспоминают и записывают речи его, сказанные лет десять назад, как будто слышали их вчера. Эта незабвенность слова его зависит от нескольких совершенств в его языке.

Первое совершенство можно бы определить как общий закон языка, математически: сила речи обратно пропорциональна количеству слов; или эстетически, как определяет сам Паскаль, тут же исполняя этот закон в совершенстве, “красота умолчания”. Кажется, двое только равны Паскалю по силе и сжатости речи – Данте и Гераклит, а превосходит его только один Единственный. Краткость и сила речи в Мыслях такая, как у человека в смертельной опасности – в пожаре или потопе. “Истина без любви – ложь”. “Человек – мыслящий тростник”. “Умрешь один”. Большего в меньшем никто не заключал. Надо быть очень пустым человеком, чтобы не чувствовать от этих кратких слов Паскаля почти такого же действия, какое чувствует любящий от одного, впервые услышанного от любимой слова, “Люблю”, или умирающий даже не от услышанного, а только угаданного в лицах близких, “Умрешь”.