Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 Страница 28

На другой день утром я подошел поближе к проволочному заграждению, чтобы посмотреть, лежит ли у дороги моя записка, и очень обрадовался, увидев, что ее нет. Затем я сел на траву и вынул из кармана свою самодельную тетрадь, в которой записывал немецкие слова и словосочетания. Вдруг передо мной оказался человек в серой красноармейской шинели. Я вспомнил, что это был переводчик, встречавший нас по прибытии в лагерь. Неожиданно он обратился ко мне по фамилии и сказал по-немецки: «Доброе утро!»

Переводчик попросил меня отойти с ним в сторону, и, когда мы удалились от других пленных, он сообщил мне следующее. Прошлым вечером к нему пришел его друг – полицай, имеющий право бывать за пределами лагеря. Возвращаясь из Мюльберга, он обнаружил у дороги мою записку. Хотел было отдать ее немецкому начальству, но потом передумал и принес переводчику, чтобы вместе обсудить, как поступить дальше.

Переводчик и полицай решили никому из начальства о записке не говорить, а меня строго предупредить, чтобы я впредь такие записки не писал, потому что это, во-первых, смертельно опасно, а во-вторых – совершенно бесполезно, так как никто из немцев, даже очень сердобольных, не рискнет принести в лагерь передачу для военнопленного, тем более советского.

Переводчик попросил никому не говорить о содержании нашего разговора, потом достал из нагрудного кармана гимнастерки мою записку и тут же сжег ее. Из записки переводчик узнал, что я студент Московского университета. А он перед началом войны окончил Днепропетровский университет. Он добавил, что скоро уедет в рабочую команду, и рекомендовал мне тоже не задерживаться здесь, чтобы просто-напросто не сдохнуть с голоду. А еще он заметил, что я могу начать работать переводчиком в небольшой рабочей команде и совершенствовать в ней знание немецкого языка, без чего впредь «нельзя будет жить по-человечески, если Германия победит в этой войне». Он посоветовал также быть очень осторожным не столько с немцами, сколько со своими же людьми, среди которых немало сволочей. Угостив меня напоследок немецкой сигаретой и дав прикурить ее от зажигалки, переводчик удалился.

Как только я вернулся, мои соседи по бараку Михаил, Иван и Арам поинтересовались, кто ко мне приходил. Пришлось соврать, что это мой знакомый по службе в Горьком, который находится в лагере уже с лета. Через несколько дней обитателей нашего барака после помывки в душе перевели в карантинный блок.

Устроившись на своих новых местах, мои соседи Иван и Михаил забеспокоились по поводу того, что теперь мне уже не смогут вручить передачу, если кто-то принесет ее по моей записке, так как наш адрес изменился. Я ответил, что с этим придется смириться, и больше мы этот вопрос не обсуждали.

Жизнь на новом месте с 20 октября пошла в основном так же, как и в предварительном блоке. Однако возникли существенные изменения режима, вызванные тем, что резко ухудшилась погода – еще теплые и солнечные осенние дни сменились дождливыми и холодными. А многие из пленных были одеты и обуты плохо – явно не для такой погоды. По этой причине большинство пленных после завтрака, перед которым их подвергали утренней поверке и выгоняли на плац на время уборки помещения, вообще не выходили из барака до следующего дня. Но если в предварительном блоке пленных держали на воле только для выноса параши, уборки барака, посещения наружного туалета и умывальника, то в карантинном блоке время пребывания вне его увеличилось. Поводом для этого стало проведение утренней зарядки, выполнявшейся с упражнениями из советского комплекса для получения значка ГТО, причем второй – достаточно сложной ступени. Занятия проводил спортивного вида молодой полицай родом из Одессы, хваставшийся тем, что начальство его оформило как фольксдойче, то есть как этнического немца.

«Физрук» показывал упражнения и заставлял выполнять их не менее десяти раз, даже если шел дождик со снегом. Если кто-то ленился, другой полицай мог ударить его дубинкой. Пленные ждали на плацу, пока в бараке из брандспойта промывали пол. И эту операцию в карантинном блоке проводили не от случая к случаю, а ежедневно. Но никто не вытирал мокрый пол, и поэтому приходилось ждать, пока он не высохнет сам.

Из-за того, что в течение дня люди не выходили больше во двор, в тесном бараке возникала страшная духота. Кто-то курил цигарки или козьи ножки с низкосортной махоркой, кто-то кашлял и чихал. От параши шла страшная вонь. А главное – не разрешалось открывать окна. Это можно было делать только по утрам в присутствии «начальства». Заниматься было нечем. Только несколько человек что-то мастерили из деревянного и металлического мусора, например мундштуки и какие-то игрушки. Оказалось, что один пожилой пленный умудрился перед отправкой из Днепропетровска утаить от полицаев малюсенький молоток, наковальню и отвертки.

Мы получили по половине пачки махорки, произведенной на Гродненской табачной фабрике в Белоруссии. К порции махорки выдали также по 25 листиков тонкой бумаги, из которой можно было свернуть цигарку. Таким образом, кисет, доставшийся мне от умершего в лагере в Лозовой, снова нашел себе применение.

Дни и ночи длились ужасно долго. У некоторых имелись карты, в которые играли тайком от часовых, чаще всего в подкидного дурака, проигрывая из-за неимения денег пайку хлеба, картофелину или горсть махорки. Скучно было даже мне, хотя я ежедневно и подолгу просматривал свое самодельное пособие по изучению немецкого языка. Я придумал еще нарисовать свой портрет, взяв за основу фотокарточку со студенческого билета. Недостатком его было лишь то, что, не имея ластика, я не смог удалить с рисунка клеточки – предварительно нанесенную карандашом разметку.

За моей работой наблюдали несколько товарищей. Один из них попросил сделать портрет с фотокарточки его трехлетнего сына, а дальше пошли и другие заказы, которыми я занимался два дня. Каждый заказчик расплачивался одной вареной картофелиной.

Так как дни проходили очень нудно и голодно, я спросил по-немецки у одного из наших часовых, долго ли еще мы здесь пробудем. Часовой, к великому неудовольствию сопровождавшего его полицая, знавшего лишь немного немецких слов, ответил, что не знает, но попробует выяснить. К сожалению, больше он у нас не появлялся.

Прошло еще несколько дней. Для многих жизнь показалась совсем невыносимой. Кое-кто начал плакать, несколько человек оказались на грани сумасшествия. Мой сосед Иван попросил меня написать за него заявление в комендатуру лагеря о том, что он хочет поступить на службу в германскую армию. Сначала под диктовку Ивана я написал черновик на русском языке. Иван указал, что родом он из Полтавской области, родителей большевики раскулачили и сослали в Сибирь, а он едва не умер от свирепствовавшего на Украине голода. Работал в колхозе, проучился пять лет в школе, был призван в армию и прослужил несколько лет, став старшиной. Во время летних боев он якобы добровольно перешел к немцам, расстреляв жида-комиссара. Он имеет страстное желание отомстить большевикам за своих родителей и за другие беды, поэтому просит взять его на службу в ряды доблестных германских вооруженных сил и обязуется быть верным солдатом.