Сергей Нечаев - 10 женщин Наполеона. Завоеватель сердец Страница 28

Фредерик Массон по этому поводу пишет:

«Таким образом, семья, отечество, религия — все предписывает уступить <…> Все приведено в действие, чтобы ускорить падение молодой восемнадцатилетней женщины, простодушной, наивной, не имеющей ни мужа, которому могла бы довериться, ни родителей, которые заступились бы за нее, ни друзей, желающих ее спасти. Все — в заговоре против нее».

Это был даже не шантаж, а эмоциональный террор, и Марии казалось, что все это происходит с ней в страшном сне…

И все же именно слова о родине перевесили чашу весов и решили судьбу Марии. Расчет был точным: как и все, Мария надеялась, что Великий Корсиканец станет спасителем ее отчизны и освободит Польшу от неволи. Как и все ее соотечественники, она жила этой верой и в глубине души готова была на жертву. И она принесет ее ради многострадальной польской земли, станет польской Данаей, на которую прольет свой золотой дождь французский Зевс…

Когда стало известно, что Мария приняла приглашение на обед, волна энтузиазма захлестнула польских патриотов. Для них это согласие означало, что Мария сделала первый шаг к императорской постели…

Под пристальным наблюдением графа Валевского Мария была наряжена, как на свадьбу. Против ее воли она была отправлена на обед в честь императора и, садясь в карету, утешала себя тем, что раз она не любит Наполеона, ей нечего и бояться его.

С таким настроением ее привезли во дворец, где должен был состояться обед. Бедная молодая женщина сразу растерялась от назойливого внимания приглашенных. Все крутились около нее, громко расхваливая ее красоту, и этот постыдный спектакль окончательно расстроил Марию.

В это время вошел император. Мария побледнела и опустила глаза.

На этот раз его настроение было гораздо более подходящим, чтобы быть вполне любезным с окружающими. Наполеон, оживленный и веселый, стал обходить зал, по своему обычаю наделяя дам комплиментами скорее военного, чем человека высшего света.

Быстро обойдя присутствующих, он подошел к Марии и участливо спросил:

— Вы ведь были нездоровы, мадам, а теперь как вы себя чувствуете?

Эта простая фраза, своей нарочитой банальностью отводившая подозрения, показалась ей, именно в силу этого, в высшей степени деликатной. Подобное обращение Наполеона успокоило молодую графиню. У нее проснулась надежда, что, может быть, она все же сохранит свою честь.

За столом она была посажена рядом с Дюроком, почти напротив императора, который, как только все уселись, начал отрывисто, по своему обыкновению, расспрашивать одного из гостей об истории Польши.

Дюрок же спросил у нее:

— Мадам, а что вы сделали с тем букетом, который вам подарил император в Блони?

— Я сохранила его, как дорогой мне сувенир, для своего сына, — ответила Мария.

Услышав такой ответ, Наполеон вздохнул с облегчением и почувствовал себя счастливейшим мужчиной на свете.

— Ах, мадам! Позвольте вам предложить кое-что более достойное вас, — вновь сказал поверенный в тайные мысли Наполеона.

В этих словах Мария почувствовала намек, который возмутил ее, и она быстро, во всеуслышание, ответила Дюроку, краснея от стыда и гнева:

— Я люблю только цветы.

Дюрок на мгновенье растерялся.

— Хорошо, — наконец проговорил он, — мы соберем лавры на вашей родной земле и преподнесем их вам…

Ну и вот — последний аккорд! Граф Валевский куда-то «испарился» до окончания обеда. Кофе принесли в салон. Наполеон ласково смотрел на Марию. Потом он приблизился к ней и тихо сказал:

— Нет, у кого такие ласковые, такие кроткие глаза, у кого такой добрый вид, тот даст себя уговорить. Вы не можете меня больше мучить, или же вы — самая отъявленная кокетка и самая жестокая и бессердечная из женщин.

Сказав ей это, он вышел. И что теперь ей было делать? Можно возвращаться домой? Нет, конечно! К ней подсел Дюрок и зашептал:

— Как, однако, вы, мадам, жестоки! Вы отвергаете просьбу того, кто ни в чем никогда не знал отказа. Теперь его яркая слава потускнела от печали. Только вы можете заставить сиять ее с прежней силой. Ах, какую безграничную радость вы можете ему доставить!

Сил сопротивляться у Марии больше не было. Она поняла, что рано или поздно все равно будет побеждена. Слишком многое стояло на кону в этой игре. Она закрыла лицо руками и тихо сказала:

— Вы требуете от меня согласия? Значит, вы не представляете себе истинной его цены. Впрочем, прекратим все это… Делайте со мной все, что хотите…

И вот в половине одиннадцатого вечера у подъезда дома, где жила графиня Валевская, остановилась карета. Это был вездесущий Дюрок.

На Марию быстро надели шляпу с большой вуалью, покрыли плечи плащом и повели, совершенно невменяемую, словно помешанную, к карете. Там ее подтолкнули и заставили сесть. Дюрок поднял подножку и уселся рядом с ней. Потом они долго ехали, не говоря друг другу ни слова, пока карета не остановилась около потайной двери дворца Наполеона. Ее вывели из кареты и повели, поддерживая под руки, к двери, которую кто-то открыл изнутри.

Колени Марии так дрожали, что она не могла идти сама. В результате Дюрок вынужден был почти на руках внести ее по ступеням потайной лестницы. Миновав несколько пустых залов, она столкнулась с НИМ. Дюрок предусмотрительно испарился, как будто его и не было рядом. Час жертвоприношения пробил…

Очутившись с глазу на глаз с Наполеоном, Мария почувствовала такой приступ страха, какого еще не испытывала за всю свою жизнь. Она задрожала всем телом и не решалась даже взглянуть на него.

Наполеон ожидал столь желанную для него женщину в состоянии величайшего возбуждения. Вот что впоследствии писал об этом его верный камердинер Констан:

«Император в ожидании прохаживался большими шагами и выказывал признаки волнения и нетерпения, поминутно спрашивая у меня, который час».

Но даже и теперь, когда она пришла, он не мог считать дело выигранным окончательно. Не надо было быть большим психологом, чтобы понять, что с гостьей творится что-то неладное, а ее душевное состояние ужасно. Наполеон взглянул на нее своим привыкшим повелевать глубоким и проницательным взглядом, а потом максимально возможным нежным голосом поприветствовал ее. В ответ она разрыдалась, будто горькими слезами можно было отсрочить тот шаг, который она решилась совершить.

Почему она плачет? — недоумевал император. Ведь она пришла на это ночное свидание добровольно. Уж не утонченное ли это кокетство? А быть может, комедия, чтобы распалить его еще больше? Но нет, нет, этого не может быть. Она — сама чистота, она не должна уметь столь искусно притворяться.