Иван Беляев - Записки русского изгнанника Страница 28

Впереди, как всегда на походе, мы трое. Баклунд все еще не в духе. Рооп предвкушает радостную встречу с невестой… «Она очень яркая блондинка с темными бровями. Ей нравятся мои крошечные бачки. А ты заметил, мой Шейка тоже отпустил себе такие же, только они у него рыжие.

— Это почему? — спрашиваю.

— А мы, — говорит, — завсегда берем с наших офицеров. У вас такие же и у штабс-капитана, и у поручика Баклунда. Теперь, почитай, все наши позапущают такие.

— Вот шарлатаны! Пожалуй, тоже понацепят себе шпоры с цепочками.

— Ничего не поделаешь, милый, — мода! Мода сверху идет. А ты о чем задумался? О вчерашнем?

— Нельзя так горячиться, — говорит Баклунд. — За один выезд сломал четыре дышла.

— Положим, только два… Другие два только треснули, так мы их схватили обоймами. А те сразу же заменили запасными.

— Ну вот, вернемся завтра домой, как только слезем с коней, загнем тебе салазки.

— Ну да, и с проявлением личности, — поддакивает Яльмар. Он уже повеселел.

— Но зато какой великолепный был выезд, — оправдываюсь я. — Влетели враз на позицию и моментально открыли огонь им во фланг, раньше, чем даже пехота. Любо-дорого было смотреть!

— И оглушили командира Семеновского полка Лангофа. Он мне жаловался: до сих пор звенит в ушах!

— Сам виноват, чего он лезет перед дула?

— Все равно, тебе салазок не миновать!

На биваке нас приглашают офицеры Константиновского училища. Встречные юнкера радостно улыбаются — их очаровала наша лихость в строю и задушевная простота вне службы. Теперь к нам записываются только фельдфебели и лучшие по успехам!

В огромном шатре собрания, окруженный своими офицерами, сидит наш старый «Шнапс» — ныне генерал Чернявский — начальник училища. Кругом все знакомые лица офицеров, которых он перетащил за собою из Михайловского: мой отделенный Зворыкин, Чернев, Похвиснев, Деревицкий, мой товарищ Шелковников — мы здесь свои.

В то время как «Михайлоны» все время сохраняют свой удивительный тон и выдержку, здесь «Костопупы», несколько более простоватые, поражают своей дружеской спайкой, которую сумел им привить их «бог», восседающий на Олимпе в центре собрания, в облаках табачного дыма.

— А, Беляев! Славные у тебя офицеры! Да и боевой расчет хоть куда.

Утром, чем свет, загорается перестрелка. Против нас вся 2-я дивизия и с ней 2-я бригада. Маневр разыгрывается на равнине, окруженной холмами. Мы врезаемся в неприятельское расположение, снимаемся с передков и, забывая все на свете, сыплем беглым огнем по густым цепям, — наступающим на нас «по старинке», в открытую…

В самую критическую минуту с левого фланга раздаются бодрящие душу звуки «Пьяного марша». Это Императорские стрелки с громовым «ура» обрушиваются на фланг противника, уже готового ворваться на нашу батарею. На холме напротив, под флагом главного посредника, слышится сигнал: «Соберитесь, соберитесь, соберитесь». Скачу туда и я…

— Беляев, слыхали?

— Что такое?

— Во взводе вашего брата вследствие несчастного случая убит солдат.

Боже мой! Какой удар для родителей, для невесты убитого! Бедный мой Володя!

Как только мы поставили орудия в парк[52], едва переодевшись, лечу в Дудергоф, где он снял дачу с молодой женой[53].

Я застал его еще дома, хотя он уже получил распоряжение отправиться на гауптвахту, так как являлся ответственным за свой взвод.

Свое несчастье он перенес стоически. Мне кажется, его преследовал какой-то злой рок.

Корпус он кончил слабо, но был хорош по математике и по строю. Он мог бы получить вакансию в артиллерийское училище, если б за него внесли оплату за первый год. Но денег не нашлось, и благодаря этому он попал в Константиновское пехотное училище, откуда вышел в 23 артиллерийскую бригаду для совместного служения с отцом. Когда папа получил 2-ю бригаду, тетя Туня, души не чаявшая в Володе, со слезами отчаяния настояла на переводе его туда же, но при этом его снизили по старшинству, и он оказался рядом со мною, выпущенным на три года позднее.

Он был исключительный служака — и вот, как бы в насмешку, снова стал жертвой рокового случая.

Видимо, его тесть, Мусселиус, пустил в ход все свое влияние, чтоб спасти его от более тяжелых последствий. Но так или иначе, он уехал, поручив мне свою молоденькую жену, для которой уже заранее достал билеты в оперу и не хотел лишать ее хоть этого маленького развлечения.

— Где ты пропадал, бессовестный ты человек? — встретили меня товарищи. — Наверное, ухаживал за Катей Мусселиус?

— На этот раз ты ошибся, Ропик. Я ухаживал за ее старшей сестрой.

— Ну ладно, а мы уже решили, что ты продолжаешь строить куры Кате, узнав, что ее отец получает наш дивизион.

— А если бы и так?

— А, бесстыдник!..

Мусселиус действительно получил наш дивизион. Красивый, блестящий адъютант его Рооп имел все шансы на полный успех. Но он «клевал» — он был в долгу как в шелку и вдобавок имел двойню слева и невесту справа. Мать, поддерживавшая его материально, скончалась, и он как-то стал ослабевать. Перед решительными испытаниями, на стрельбах, он чувствовал себя не в своей тарелке, робел, беспомощно оглядывался на окружающих и, хотя выпивал рюмку-другую для храбрости, это не помогало.

— Ропик, да что же это ты опять скисовал? — спрашивали его после стрельбы. — Из орла да вдруг стал курицей!

— Ах, мой милый, я и сам не знаю. Все мне кажется как в тумане. Смотрю кругом себя и вижу одни свиные рыла… — Это тоже было одним из его любимых выражений.

Наконец, он взял отпуск, чтоб «готовиться в академию». Добряк Мусселиус опять заплатил кое-какие его должишки, а аксельбанты он сдал Баклунду, который уже давно мечтал о них, чтоб показаться своей невесте.

Увы! Это уже не была его первая любовь: отцовские расчеты взяли верх над сердцем. Он женился на дочери богатого книгоиздателя.

Свадьбу отпраздновали блестящим спектаклем, удачно инсценированным стариком Девриеном в его доме на Васильевском острове.

В церковь и на дом шафера брали роскошные кареты, обитые белым атласом. Басков вез сестру Яльмара, «умный академик» Гнучев — мадемуазель Нобель (впоследствии вышедшую замуж за доктора Алейникова), а я — мадемуазель Ле Пен, сиротку без матери.

Спектакль состоял из нескольких отделов. В первом фигурировали олимпийские боги — здоровенный Юпитер с громом и молнией под мышкой и такая же массивная Юнона, старавшаяся привести в повиновение Марса с Венерой, Вулкана и прочих. Афину вытащили в последний момент, так как она никак не могла застегнуть золотую кирасу, облегавшую ее мраморные плечи, а Юпитеру принесли штаны, лишь когда он должен был сесть на трон. Следующий отдел — был коротенький водевиль, основанный на ревности старого мужа, которого играл я, к любовнику, которого играл ее брат. На репетиции я являлся усталый, и все шло колесом. Мой соперник играл очаровательно. На празднике вышло как раз наоборот.