Бернар Фоконье - Бетховен Страница 28

«Если бы не граф Опперсдорф и другие, началась бы нешуточная потасовка, ибо Бетховен схватил стул и собирался разбить его о голову князя Лихновского, который велел взломать двери в спальню Бетховена, где тот заперся, — сообщает Рис. — По счастью, Опперсдорф встал между ними».

Бетховен тотчас ушел из замка — пешком, ночью, в туман. Добравшись до ближайшего города, он сразу сел в дилижанс до Вены. Но прежде, чем уехать, нацарапал на клочке бумаги яростные слова и отправил их Лихновскому: «Князь! Тем, чем Вы являетесь, Вы обязаны случайности рождения. Тем, чем я являюсь, я обязан самому себе. Князей существуют и будут существовать тысячи, Бетховен же — только один».

Фраза в стиле Бомарше. Говорят даже, что в Вене, еще дрожа от бешенства, Бетховен разбил бюст Лихновского. Только благодаря тактичности и ловкости княгини Кристины они частично примирились. Но с этого дня Лихновский перестал субсидировать Бетховена — коварный ход. Разумеется, теперь не могло быть и речи о том, чтобы музицировать в доме у князя.

Неуклюжий Бетховен. На следующий год он оказался в затруднительном положении после одной неприятной истории. На сей раз в ней была замешана женщина.

Вернувшись в Вену после своего шумного ухода от Лихновского, Бетховен отправился к Биго — чете друзей, которую он знал с 1804 года. Биго де Морог, библиотекарь графа Разумовского, был женат на молодой, талантливой и очаровательной пианистке по имени Мари. Людвиг принес рукопись «Аппассионаты», серьезно подпорченную ливнем, который вымочил его саквояж. Молодая женщина села за пианино, принялась разбирать сонату и сыграла ее без единой ошибки — с листа. Она попросила Людвига подарить ей эту вещь.

Шли месяцы. Бетховен всё теснее сближался с Биго. Весной 1807 года он послал Мари письмо, умильно приглашая ее прокатиться в карете без мужа: «Поскольку Биго, вероятно, уже ушел, мы не сможем взять его с собой, но отказаться ради этого — сам Биго наверняка бы этого не потребовал». Разумеется, он уверяет в чистоте своих помыслов, советует укутать Каролину, дочурку Биго, «с ног до головы, чтобы с ней ничего не стряслось». «Прощайте, — заключает он, — и даруйте мне эгоистичное наслаждение разделять с людьми, которые мне интересны, светлое наслаждение сияющей прекрасной природой». Той самой природой, которой он как раз воздавал дань, работая над своей удивительной «Пасторальной симфонией».

Муж узнал о письме и рассердился несмотря на весь такт, проявленный Бетховеном. Тогда Людвиг поскорее написал еще одно длинное письмо — странную смесь извинений, дружеских клятв и уверений в добродетели: его душа чиста как снег, его намерения совершенно невинны: «Дорогой Биго, дорогая Мари, никогда, никогда вы не увидите от меня подлости. С самого детства я приучен любить добродетель и всё доброе и прекрасное».

«Моя сила только в моей нравственности», — говорил он. В сердечных делах непосредственность его чувств плохо уживалась с общепринятой моралью. Уж если он полюбил, ничто не сможет сдержать бурю его нежности, даже простак-муж, даже если он сам не признаётся себе в своих желаниях. Его извинения вызывают улыбку. «Цепи брака так тяжелы, что их приходится нести вдвоем, а лучше втроем», — говорил Александр Дюма-сын. Бетховен охотно стал бы третьим.

Под конец исключительного 1806 года он написал Концерт для скрипки с оркестром (ре мажор, опус 61) — единственное свое произведение в этом жанре, возможно, самое красивое, в котором блестяще сочетаются мощь симфонического оркестра и виртуозная игра. Все великие композиторы XIX века, попытавшие свои силы в этом жанре, от Мендельсона до Брамса, от Чайковского до Сибелиуса, будут ориентироваться на этот шедевр. Поражает уже первая часть: литавры во вступлении, ритм, повторяющийся в двух темах, где оркестр и скрипка не столько противостоят друг другу, сколько сливаются в трогательно лиричной песне. Он написал этот концерт очень быстро, вернувшись из Силезии, для скрипача Франца Клементи, концертмейстера театрального оркестра. Позже он переработает партию скрипки, даже перепишет первую и вторую части, чтобы лучше приспособить это произведение к возможностям инструмента, — вероятно, в сотрудничестве со скрипачом Песингером. Он даже напишет в 1807 году прекрасное переложение для фортепиано по просьбе Клементи для издания в Лондоне.

Одновременно с работой над концертом для скрипки, он сочинял для фортепиано «32 вариации на оригинальную тему» (до минор, WoO 80), которым придавал так мало цены, что они не фигурируют в числе опусов его «официальных» произведений. «О, Бетховен, Бетховен, какой же ты осел!» — говорил он по поводу этих вариаций. Но если их послушать, эти слова кажутся по меньшей мере несправедливыми…

У него проблемы с деньгами. Разрыв с князем Лихновским, прекратившим финансировать композитора, только усугубил трудное материальное положение. Именно в это время, в начале 1807 года, он сблизился с другим представителем высшей аристократии, эрцгерцогом Рудольфом Габсбургом, одним из братьев императора Франца. Именно ему посвящен Четвертый концерт. Этот молодой человек девятнадцати лет от роду становится учеником Бетховена и в каком-то смысле его преследователем, поскольку он очень навязчив, может явиться в любой момент и без конца требует посвящений. Двусмысленные отношения, как это часто бывало: чувства Бетховена к эрцгерцогу варьировались от отчаяния до признательности, иногда скатываясь до подобострастия, совершенно ему не свойственного. Но, по словам Шиндлера, принц оказывал своему обожаемому учителю неизменную поддержку перед лицом врагов, желавших закрыть ему доступ ко двору императора из-за политических воззрений.

Но вопрос о деньгах так и остался открытым. Весь 1807 год прошел в обивании порогов издателей, в частности, Игнаца Плейеля в Париже, и еще Бетховен подписал договор с Клементи в Лондоне. Кстати, ни в одном из этих городов он никогда не побывает. Но доходы от издания его произведений скудны и ненадежны. Вот почему он обратился с ходатайством в «почтенную дирекцию императорских и королевских придворных театров», предлагая свои услуги по написанию оперы и даже оперетты за годовое жалованье в 2400 дукатов. Дрожь пробирает при мысли о Бетховене, опустившемся до оперетты, — это был договор Фауста с Мефистофелем, который, наверное, отнял у него частичку души. Но опера… Несмотря на разочарование от провала, он всё еще думал об этом, и причем всё больше. Именно в 1807 году он написал увертюру к «Кориолану», строя планы переложить на музыку трагедию о мести, написанную Шекспиром. Еще он находился под впечатлением от первой части «Фауста» Гёте — этот сюжет так ему подходил. Мечты, мечты: его ходатайство осталось без ответа.