Беседы о литературе - Алексей Мельников Страница 28

С самого горького,  самого светлого произведения. Где ствол ружья соседа-самоубийцы соседствует в сюжете с пугающими снами полуторогодовалого сынишки автора. И каждому из них плохо. Первому – в последний раз. Второму – в самый первый. Когда только лишь появившийся на свет малыш уже научается оплакивать свою будущую жизнь. Ещё не прожитую. Но – приближающуюся. Как с этим быть? Как помирить волшебную красоту мира с его концом? Никак.

И Казаков, скорее всего, это осознал, нарочито рано сойдя с Олимпа вдохновенного лирика трепетных чувств, коим он щедро, одним ранним махом, выплеснул в дар весь свой могучий талант певца. И горько замолчал. Не перестав при этом быть писателем. То есть смолк весьма красноречиво. Когда нет смысла говорить. И смыслы в сказанном, скорей всего, чужие. Такие времена, увы, бывают. Иногда. А может чаще. Когда молчание – слова. И даже более порой – молитва…

Петр Вайль

Его сосед по Венеции Антонио Вивальди, говорят, сочинял музыку быстрее, чем ее можно было записать. Видимо, также Петр Вайль творил свою прозу: умно, легко, изящно. Окружающий Петра Львовича мир покорно укладывался в изысканные строки интеллектуальных бестселлеров. Обретал бархатный тембр на «Радио Свобода». Излучал оптимизм и радость жизни, с коими колесил по миру этот яркий и бурный рижанин. А не колесить не получалось. Ибо главное – свобода. Одна из книг Вайля так и поименована: «Свобода – точка отсчета». От нее, от этой самой свободы, все, видимо, и пошло: учеба, книги, вопросы, отсутствие ответов, недоумение, поиск выходов, эмиграция… То есть – расширение свободы до бесконечных границ.

Впервые я  увидел Вайля в 2005-м. Театр на Таганке – вечер, посвященный шестидесятникам. На сцене – главные делатели оттепели: Аксенов, Любимов, Хуциев, Вайль…  Каждый определялся с новыми степенями свободы, коими  одарила всех оттепель. Правда, подчас, без внятного разъяснения: свобода это или все-таки нет. «Шестидесятые – это вот, что такое, –  пытался докопаться  до корней   явления Петр Вайль. – Это, когда ты не знаешь, как поступать, то поступаешь по совести…»  Для чего, правда,  иной раз приходилось покидать родину.  Надолго. На десятилетия.

 Чтобы, впрочем, возвращаться к истокам опять. С новыми взглядами на историю, архитектуру, географию, литературу, публицистику и даже – кулинарию. Точнее – с новым стилем постижения и толкования самых привычных сущностей. Характерным, прежде всего, отсутствием избитых штампов.  Разработкой индивидуальной стилистики. А стиль, как известно, решает многое. Если – не всё. «Что для этого нужно? – задавался вопросом Петр Вайль  и сам же отвечал, –  для этого нужно взывать к таким вещам, как чувство собственного достоинства, профессиональная гордость – не быть похожим на других».

И они не были похожи: Довлатов, Генис, Вайль – русско-нью-йоркские литературные предгорья начала 80-х, над которыми возвышался пик Бродского. Редкий сплав пишущих талантов.  Литературный резонанс от тесного сближения гениев – впечатляющий. Вайль, упрямо следуя стезей неукротимой любознательности, пытается объять необъятное. Хочется рассказать обо всем. Обо всех. О стране, которую покинули. О той, в которую прибыли вновь. О точках на карте, в которые  только намечен маршрут. О главных книгах, что там имеются. Об авторах, что  их сочинили. Об улицах, на которых те проживали. В конце концов – пабах, в которых сидели за пинтой пива…   В итоге Петр Вайль прочно обосновывается в новейшей литературной (да и телевизионной – тоже) истории с интереснейшим своим творением под названием «Гений места».

Судьба отвела Петру Львовичу не так много – только 60 лет. Он ушел в 2009-м. Можно сказать, «на пике славы», к которой он, насколько известно, относился довольно сдержанно.  Источая западный образ мысли, десятки лет выступая на «Радио Свобода», Вайль, тем не менее, имел постоянные колонки и в «Российской газете», и в «Ведомостях» и в иных, вполне официозных изданиях. Что по нынешним, постдемократическим российским меркам, выглядит почти невероятно.

Помню, как в 2006-м он выступал в Клубе региональной журналистики по самым, на тот момент, животрепещущим для пишущей братии темам. Ими, помнится, были тогда всего лишь разного рода журналистские трюизмы и штампы. Но не принципиальное падение журналистики до  пропагандистского уровня, как смотрится эта ситуация сейчас. О чем бы говорил Вайль сегодня, доведись ему выступать по такому же поводу – кто знает…

Петр Вайль так и не вернулся в Россию. Навеки остался в своей возлюбленной Венеции. На кладбище Сан-Микеле. Лежать рядом с великим  другом Иосифом Бродским. Если бы в тот день в Венецианской лагуне не задул февральский бора и не нагнал на город  полуметровую волну, может быть удалось бы в третий раз встретиться с Вайлем. Но не судьба – наш катер спешно отходил на Кьоджу в половину пятого…

Юрий Левитанский

Он выстоял и победил в войне, развязанной захватчиками родины, и пал на той, что родина решила учинить сама. Прошёл Отечественную и не перенёс Чеченскую – в 1996-ом остановилось сердце. В тот самый миг, когда взволнованно протестовал против внутриусобного российского смертоубийства. О том же самом мужественно говорил за год до этого. Причём на самом, что ни на есть, верху – в Кремле в момент принятия из высших рук Госпремии по литературе: «…Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войною в Чечне: мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия – эта мысль для меня воистину невыносима… Я понимаю, что несколько испортил нынешний праздник, но если бы я этого не сказал, не сказал того, что думаю и чувствую, я не был бы достоин высокой литературной премии России…»

Так фронтовик Левитанский упорно и самоотверженно продолжал гнуть свою линию – хоронить войну. Всякую, в том числе и победоносную. Потому что таковых на самом деле не бывает. Потому что любая из них означает смерть.

«…Это дело давнее.

Не моя вина.

Под холмом могильным

зарыта война.

Зарыта, забыта,

но, душу леденя,

Синяя лампочка

Смотрит на меня…»

Мудрый философ, тонкий лирик, изысканный стилист Юрий Левитанский не сразу, не вдруг, не шумно, не броско, но твёрдо, скромно и надёжно вошёл в историю советской поэзии. Шагнул прямо с фронта умудрённым жестокой военной мудростью, отмеченным боевыми орденами и медалями, 20-летним ветераном.

«…Но шинелка на мне починена,

нигде ни пятна.

Ребятишки