Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию Страница 28

— Это, собственно, удивительно ввиду привезенных для рабства негров, искорененных индейцев, подвергнувшихся агрессиям мексиканцев, изнасилованных собственных южных штатов…, - проронил скачущий на рыжей лошади.

— Ничего удивительного! — ответил всадник в середине. — Дети тоже достигают такого возраста, когда начинают учить своих родителей. Нет, поистине, не удивительно, не только отдельный человек, не только женщины способны к самым неправдоподобным, самым невероятным противоречиям, к самым неожиданным вытеснениям, но также и мужчины, и все народы тоже. Только такое противоречие как раз однажды отомстит! Мы поступили бы хорошо, если бы ускользнули по возможности от него, так как Америка никогда не может стать для нас образцом, ее способ осваивать и покорять пространство никогда не может, не должен стать нашим способом, в столь же малой степени, как и способ русских царей. Как третейские судьи хотим мы прийти сюда, не от имени одного народа, а от имени всех народов, которые здесь живут. Мы должны быть солью этих народов, стать опекунами их развития. Если мы не станем таковыми, мы провалим наше задание. В Америке говорили: «Хороший индеец — мертвый индеец», в старой России: «Хороший киргиз — покоренный киргиз». Для нас действует правило: «Свободный, хороший русский, свободный, хороший украинец!» Мы хотим победы, но не хотим побежденных. Тем не менее, победа будет только тогда, если мы сможем принести сюда больше, чем только один наш меч. Мы никогда не сможем маршировать с нашими танками и пушками до Енисея и Амура. В этом нам мешает собственная техника. Походы, вроде походов Чингисхана или Ермака, нельзя вести сегодняшними средствами. Монголы занимали тогда полупустую страну из их седла, варяги с их ладьями. Но как Александр, тем не менее, победил великую персидскую империю, мы можем победить русскую только с его жителями, никогда против них или даже только без них. Мы должны увеличить нашу силу с их силой. Все иное — это безумие, ослепление.

История направляет свои призывы ко всем сильным, но избирает только умных среди них. До сих пор мы показали только нашу силу, и этого слишком мало. Тот, кто хочет быть королем, также должен доказать, что он король. Если мы теперь не справимся, если мы не выдержим испытания, мы придем только как завоеватели или тем более как угнетатели, тогда те, другие сделают свой ход. Тогда они обрушатся на нас, и не мы изменим Россию, а они Европу, их способом и их средствами. Только нам история дала до сих пор возможность прийти в эту страны как освободители. У Карла XII не было такой возможности, и у Наполеона тоже не было. Оба они из-за этого потерпели поражение. История призвала нас, но мы еще не избраны. И там тоже дремлет вера в такое избрание. Они там тоже хотят империи во всю ширь континента, от океана до океана. Они там тоже верят в свое призвание, в будущее, исходящее из России благо. И это уже с тех пор, как один монах шестнадцатого века отчеканил слова: «Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать».

Еще мы — для многих там надежда. Еще мы можем помочь им выполнить также их миссию. Еще они ждут знака с нашей стороны. Но придет время, когда нам нужно будет объясниться. Знамя самоопределения больше не может оставаться долго неразвернутым. Мы должны, наконец, развернуть его. Если мы не сделаем это, мы окажемся похожими на сказочного принца, который не исполнил поставленную ему задачу и проиграл из-за этого свою жизнь и руку принцессы.

У каждого народа есть его час, каждый однажды считает себя призванным. Не много прошло времени с тех пор, когда англичане еще считали себя заново воплощенным двенадцатым коленом Израиля. Каждый успех был для них подтверждением божественной милости, выигранные битвы становились призывом к окончательному искоренению их врагов, «необузданных толп дикарей» (немцев, индейцев, католиков). Они стояли в свете, все другие в тени.

И французы? Для них разум, цивилизация, дух, вкус и логика, несомненно, являются французского происхождения, если не даже — наряду с ними — и сам Господь Бог. Несмотря на это, они провозгласили то, что никогда невозможно было бы объединить: свободу, равенство, братство. То, что это не сходилось одно с другим, только содействовало взрывной силе их идей. Только парадоксы делают историю, а до конца продуманное, окончательно объясненное — никогда. Только противоречивое зажигает. Только здесь ставятся вопросы: Свобода — от чего? От необходимости, страха или собственной совести? Начальства? Государства? Закона? И свобода для чего? Для какого действия, какого порока, какой обязанности? А потом равенство! Равенство перед кем? Перед Богом? Природой? Законом? Обществом? И с кем? С теми, у которых лучше или с теми, у которых хуже? С гениями или с кретинами? Оба лозунга можно использовать в равной степени использовать и там и тут, для оправдания как эгоизма, так и самоотрицания, как зависти, так и справедливости.

Только третий призыв, к братству, был единственным призывом без двусмысленности. Но он не воодушевлял, во всяком случае, не на западе, так как только он содержал настоящий вызов, вызов к собственному «я». Он не был лозунгом для улицы, лозунгом для ловких революционеров! Требования к самому себе вместо требований к другим? Этого им только не хватало! Зато этот призыв, тем не менее, очаровал восток, от Лескова до Толстого и Достоевского. «Свободный» и «равный» — это лишь пустые понятия. Ты не можешь их увидеть и не можешь ухватить. Но брат, товарищ, — это плоть и кровь, делать ему добро это хорошо, причинять ему боль — плохо.

— То, что принесла Французская революция, было как раз вызовом, а не решением, — дополнил сидящий на рыжей лошади. После паузы он продолжил:

— Вы же знаете пословицу: «Делай то, что необходимо, делай это полностью, и делай это сразу». Это индийская пословица. Делать необходимое, то, без чего нельзя обойтись, что спасает от нужды, придавать ему форму, придавать ему образ — это освобождает нас. Посмотрите на воду: она наполняет любую форму, сознание как море, ожидание как поток, завершение как океан. Где бы она ни была, она следует за своим законом; также как каждая другая вещь, каждый лист в лесу, каждая рыба в море… Только у нас есть выбор, только мы парим между свободой и обязательством. Свобода значит для нас: свобода от нежелательного обязательства и свобода к желаемому. Обязательство — это смысл свободы.

— Другими словами, — заметил офицер на вороном коне, — свобода это бокал, обязательство это вино. Вообще, это как с нашим существованием. Кто же мог бы придать ему смысл, если не мы. Мы сами куем нашу судьбу. Наша свобода дарит нам только то, что мы делаем из нее, и самый свободный все еще тот, кто знает, что он един с тем, что он есть.