Анатолий Житнухин - Геннадий Зюганов Страница 28

Несмотря на то, что об этом говорилось и писалось уже довольно много, некоторые свидетельства все же не грех будет и повторить. Летом 2001 года состоялась организованная фондом «Либеральная миссия» конференция «Итоги и перспективы современной российской революции», приуроченная к выходу книги Ирины Стародубровской и Владимира May «Великие революции от Кромвеля до Путина». В числе других выступил на ней и «советник всех президентов» Глеб Павловский. Большинство его откровений, предназначенных для своего круга, столь красноречивы, что не требуют комментариев. Вот некоторые из них:

«Подобно любому организму, каждая революция ищет способ построения некоего шлюза, насоса для расширения своего поля, для вовлечения в него всё новых участников на уже определенных ею ролях. Революция 1980-х — начала 1990-х годов решила эту проблему по-своему элегантно. Использованный механизм был тесно связан с проблемой финансов. Финансирование революции всегда было интереснейшей темой, остро нелюбимой во время самой революции и вызывающей споры, противоречия и обиды долгое время после нее. Революция в СССР финансировалась из государственного бюджета. Роль каких-либо других денег в этой революции начинает прослеживаться примерно с 1990 года, когда процесс уже стал неудержим. Я помню, что в конце 1989 года, когда дело шло к выборам в Российской Федерации, Джордж Сорос собрал несколько человек и сказал: „Ну что, вы так и будете телиться?“ Каждый по-своему описал, каким образом он не будет телиться, и Сорос сказал: „Ваши проекты интересны, и, в принципе, я готов потратить на это миллион долларов“. Но эта поддержка фактически играла роль лишь дополнительной канализации достаточно динамичного процесса. Да, на дополнительное финансирование революции можно было отдать несколько коробок из-под ксероксов, факсов или компьютеров, но в основном она финансировалась государством через систему кооперативов.

Кооперативы 1980-х годов можно рассматривать как в рамках экономической, так и в рамках истории политической. Напомню, что кооперативы были фактически первой легально разрешенной формой гражданской организации, позволяющей вести все виды деятельности. Именно в кооперативной среде, в которую без значительных изменений перешла предшествующая ей неформальная среда, возникает механизм обналичивания безналичных денег и система определенного типа отношений между экономической деятельностью, правом и гражданским поведением. В этом треугольнике, который в принципе исключает формирование устойчивых отношений собственности и ее защиты, мы остаемся до сих пор. В этой системе могут возникать сообщества, через которые постоянно текут наличные деньги, скапливаясь в определенных местах в сравнительно большом количестве, а политическими средствами выстраиваются оболочки для охраны этих аккумулированных капиталов, но отношения собственности здесь сформироваться не могут.

Эти высоко финансируемые передовые сообщества, движимые активными людьми, выстраивают определенные отношения с властью, основанные на правовом невмешательстве власти в сферу их деятельности. Это разделение интересов тоже возникло в 1980-е годы, когда власть предоставила кооперативам некий открытый сектор, на который не распространялись отношения права, тогда как сама она контролировала всё, что находилось за пределами этого сектора. В дальнейшем в результате экстраполяции, расширения этот сектор захватил всё общество, и эта система отношений заменила собой поле, в котором могли бы возникнуть отношения, регулируемые правом».

К этому только добавим, что все, о чем поведал Павловский, до поры до времени происходило под прикрытием социалистической фразеологии, под лозунгом построения нового, правового государства, кардинальных перемен в рамках социалистического выбора. И многие действительно верили в то, что новоявленные «революционеры» на самом деле стремятся изменить жизнь страны к лучшему, сохраняя непреходящие ценности социализма и фундаментальные завоевания советской власти.

…Занятия в Академии общественных наук и работа над диссертацией поглощали столько времени, что Москву тогда толком узнать так и не удалось. Но, как и его коллеги, откомандированные сюда из самых разных регионов страны, Зюганов почти физически ощущал на себе воздействие особой духовной атмосферы, еще царившей в те годы в столице. Значительное влияние на него оказал и новый круг знакомств — слушатели АОН в большинстве своем были людьми образованными, мыслящими и, как правило, начитанными. Всегда ценивший интересных собеседников, Геннадий Андреевич особенно любил откровенное общение в непринужденной обстановке, которое часто перерастало в оживленные споры на самые разные темы — волновало многое, но более всего положение в стране, особенно в экономике, обстановка в партии. Все сходились во мнении, что перемены не за горами, но вот каким образом они произойдут — оставалось только гадать. Нередко возникала полемика вокруг литературных новинок, и тогда Геннадию Андреевичу казалось, что время будто переносит его в счастливую и беззаботную пору студенческой юности, когда будущее не омрачалось тревожными предчувствиями, а под безоблачным небом хватало места и физикам, и лирикам. Вот только на смену трибунной поэзии, шумной и взвинченной, пришла теперь литература совсем иного свойства, обеспокоенная разрушением глубинных нравственных устоев народной жизни, подменой исконных ценностей ложными целями, пронизанная болью за судьбу России.

Хорошо помнит Геннадий Андреевич, какое впечатление произвела на него повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Обреченная на гибель далекая сибирская деревня словно предрекала такую же судьбу всему, что было так дорого его русской крестьянской душе. «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни» — казалось бы, простая и близкая мысль высказана героиней повести. Но часто ли за нескончаемыми делами приходилось задумываться о том, чем может обернуться утрата исторической памяти, отрыв от корней, забвение нравственного опыта предшествующих поколений?

Как оказалось позднее, лимит времени для ответов на животрепещущие вопросы, которые ставили перед общественностью писатели-«деревенщики», был практически исчерпан. «Пожар», который был опубликован менее чем через десять лет после «Матёры», воспринимался уже не как предупреждение, а как знак неотвратимой беды, нависшей над нашим обществом. На дворе тогда стоял 1985 год.

Произведения «деревенщиков», как и творчество поэтов «почвеннического» направления, многих из которых в свое время походя окрестили «тихими лириками», не просто расширили круг чтения Зюганова — они как-то сразу и навсегда вошли в его судьбу и впоследствии во многом определили его выбор на крутом историческом переломе. Чем больше Зюганов читал бередящую душу и вызывающую нелегкие раздумья прозу Валентина Распутина, Владимира Личутина, Василия Белова, Владимира Крупина, поэзию Николая Рубцова, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова, тем больше убеждался: проблемы, назревшие в обществе, современная русская литература чувствует острее и видит гораздо глубже, нежели официальная идеология с ее узкопартийным, традиционно-трафаретным подходом к социальным явлениям. Именно эти писатели наряду с талантливыми публицистами, деятелями культуры, представителями самых разных слоев патриотически настроенной интеллигенции — со всеми, кто сплотился в ту пору вокруг замечательного российского журнала «Наш современник», — помогли ему обрести цельное воззрение, прийти к твердому убеждению, что без патриотизма, возрождения духовно-государственной традиции, национально-самобытного развития у России нет будущего.